Константин кивнул и потянулся к листу бумаги.
— Верни народу содрогание, — ласково попросил сатана. — Тебе воздастся.
Через сутки Голощапов подготовил проект Закона о возвращении смертной казни за государственную измену. Он предлагал казнить государственных преступников публично, путем отрубания головы, на главной площади перед правительственной резиденции, с трансляцией по главным каналам, — для уголовных же преступников сохранялось пожизненное заключение.
После недолгих, умеренно склочных дебатов парламент утвердил законопроект, заменив, правда, гильотинирование на расстрел. Лот подмахнул указ, едва взглянув, только спросил у Константина:
— На черта тебе?
— Люди всегда мечтают о перемене климата, — сказал Константин.
За последние десять лет Лот ни разу не видел Платона, своего единственного сына, рожденного ему Евой, зацветшей теперь новой зрелой красотой. Лотов сын, конечно, был ее счастьем, но глаза ее навсегда потускнели, а изнутри шел один лишь синий холод с того самого момента, как она поняла, что дверь в ее спальню навсегда захлопнулась за ним.
Лот перестал видеться со своим сыном по нескольким причинам.
Когда Платон был душистой крохой, Лот любил перемежать игрой с ним важные государственные дела, иногда вспыхивающие в небе залпом золотых искр, а иногда отдающие черной тягучей желчью. Он глядел на маленькое барахтающееся существо с крошечным мячиком в промежности, делающим его, Лота, полнокровным правителем Пангеи, и старался утопить в его крошечных и бессмысленных еще глазках все величие мира. Мир тонул, и Лот чувствовал, что поймал его, этот сине-красный мир, в самую надежную ловушку — глаза младенца. Когда он брал мальчика на руки, лицо его обычно освещалось благоговейной и одновременной умиленной улыбкой, и его редкие желтые, как янтарь, зубы, не казались такими уродливыми, как обычно. Вот он, крошечный беззащитный человечек, который придает его могуществу полноценный вкус новой плоти, сладковатый, терпкий, немного пряный. Вот он рыгает и плачет, пускает пузыри, не может пальчиком дотронуться до собственного носа, но пройдет совсем немного времени, и от этого розового нежного пальчика будут зависеть судьбы согбенных пангейцев, о которых он, Лот, столько видел зловещих снов.
Но какой теперь толк от того, что у него есть сын!? Как слабый может иметь наследника?
Он усаживался в хрустящее плетеное кресло-качалку, вечно напоминающее о летних днях в крошечной комнатке за спальней Евы, обтянутой синим шелком в пестрых золотых россыпях, темной, без единого окна, где свет всегда происходил только из огромных разноцветных ламп. Он клал себе плачущего малыша на голый, дряблый уже живот, чтобы удостовериться, что тот почувствует его волю и перестанет плакать. Но выходило по-разному. Он мерно качался в кресле и даже как будто что-то напевал, обычно обращаясь к Господу за помощью, но иногда Платон засыпал, делая своего отца счастливейшим из людей, а иногда плакал еще сильнее, ставя под сомнение этим невольным поступком всю великую затею преемственности. Тогда, когда Лот еще грезил о ней.
Господь помогал ему, когда Лот, качая наследника, забывал о мирских делах, о кровавых казнях, к которым ему все чаще приходилось прибегать, о шелковистых кознях, которые ему доводилось строить, чтобы усмирять генералов, об искусстве очаровывать иноземцев, которым он владел как никто другой. Он должен был забывать обо всем и прежде всего о том, кто он, чтобы его малыш мог уснуть. Теперь, когда Лот вспоминал об этих часах, проведенных в полумраке, на глазах его выступали слезы.
Забавляясь с мальчиком, Лот почти не думал о прекрасно располневшей от беременности и кормления Еве, кожа которой теперь, когда она родила наследника, лоснилась атласом. Она умудрилась совсем не ревновать их друг к другу, не капризничать и не интриговать, она полностью отдала себя, принесла в жертву этим двум мужчинам — маленькому и огромному и теперь ей ничего, кроме этой жертвы, не было нужно. Танец с лентами подошел к концу. Они больше не вились, как языки пламени, в ее руках. Они больше не окрыляли ее
Лот помог сделать Платону первые шаги. Он лично показал ему хрустальное небо, гуттаперчевых птиц, главные ярко-красные цветы на клумбе, он сказал даже «маки», «розы», «пионы», он ткнул пальцем в горы с сахарными верхушками, на которые так любил смотреть сам. И что теперь? Помнил ли об этом Платон? Как узнать, как спросить? И главное — зачем?
Лот всегда заботился о том, чтобы Ева с Платоном были недалеко от него, чтобы он мог, оторвавшись от дел, уже через какой-то час быть рядом с мальчиком и погладить свое бессмертие по голове.
Но теперь и его танец подошел к концу. Так он однажды сказал Еве. И сатана, боясь пропустить момент, когда окончательно можно будет добить Лота, профилактически наведывался к Константину, злил его, вызывал в нем ревность, науськивал — и тот плясал, как кукла, дергался в ненависти к нему, год за годом, месяц за месяцем оставляя Лоту все меньше даже чисто бутафорской возможности действовать.
Но главное — Платонова душа. Вот что он должен был окончательно отнять у старика. Отнять, заставив полюбить себя.
Платон развивался стремительно. Уже в два года он овладел иносказаниями. Однажды, совсем еще малыш, он сказал Еве так: «Видишь желтую бабочку-капустницу над красным цветком? А неба голубого за ними не видишь. Вот так всегда большой смотрит на маленького». В четыре года он умел пошутить, переставив ударение или смешав смыслы в словесной игре.
В пять лет Ева подарила ему саблю своего прадеда — с рукояткой из чистого золота, с эфесом, инкрустированным крупными, сияющими, как сентябрьские звезды, бриллиантами. Ева знала, что ничего дурного георгиевское наградное оружие Ташкентского Льва никому не принесет, а вот на характер будущего правителя Пангеи — кто знает, может быть, и повлияет. Он трогал зацелованными пальчиками гравировку «За отличие, храбрость и беспримерное мужество», и все эти качества медленно, раз за разом, через мягкие подушечки, через прозрачные тонкие ноготки проникали внутрь его растущего тела, наполняя линии красотой, а сердце — алмазным блеском. Так думала Ева.
Лот оставил своего сына, решив, что наследник ему ни к чему, после смерти Тамары — своей любимой жены, управительницы его дум и земного пути, которую Платон никогда не видел живьем — только на портретах в журналах и по телевизору, где обычно показывали крупным планом ее полное благородства крупное и круглое лицо. Кем она была для Лота? Позвоночником? Нет позвоночника — нет фигуры, нет фигуры — нет имени. Она ушла, и он за ней. Она на тот свет, он — прочь с этого света.
Маленький Платон искренне полагал, что Тамара — это богиня торжеств, прибывшая в настоящее время из Древней Греции на большой белой ладье.
Платон отрекся от Лота в ответ со всем юношеским рвением. Нельзя было одновременно держать в руках прадедов золотой эфес и терпеть трусливого отца, переставшего быть сильным, храбрым и мужественным, — а иначе как он мог бы уступить власть Константину, этому ходульному болвану, чью дружбу Платон принял из самолюбования — что называется, царственно снизошел.