Наконец служащая вынесла и равнодушно швырнула мне небольшой аккуратный сверток в желтой бумаге. Крупным каллиграфическим почерком вверху — мой адрес, в нижнем уголке — санкт-петербургский адрес отправителя… И фамилия — Зарецкая О. П.
Не помню, как я добежала до квартиры, как содрала с бандерольки бумажную обертку. Опомнилась только тогда, когда в руках у меня оказалась пухлая книжица форматом чуть больше карманного блокнота, в красивом переливчатом переплете, напоминающем зелень малахита.
— Вот ты где, моя голубушка…
Несколько секунд я вертела ее и так, и этак, посмеиваясь и прищелкивая языком, все еще не веря, что держу в руках. Книжица пахла дорогими сигаретами и дорогими духами: бумага ведь надолго впитывает запахи. И еще она отчетливо пахла … преступлением.
Внутри было что-то вложено, и я открыла блокнот. Там оказался обычный тетрадный листочек с каким-то посланием, несколько газетных вырезок и еще — распечатанный конверт с письмом, адресованным Марине Алексеевне Ветровой. Тем самым, которое ее сын Саша написал шестого января на Кавказе и которое безответственный Миха Холин переслал из Воронежа почти три месяца спустя. Я развернула листок из тетрадки и прочитала:
«Уважаемая Татьяна!
Мы с Вами незнакомы, но надеюсь, что эту посылку вы ждали. Пересылая Вам эти документы, я выполняю последнюю волю моей старинной подруги Марины Алексеевны Ветровой. В недобрый час я зашла навестить ее вчера — в день своего отъезда из Сольска. Нехорошие предчувствия терзают меня, когда пишу эти строчки… Мариночка не успела мне объяснить, в чем дело, а может, и не захотела: она никогда не спешила делиться своей болью, берегла своих ближних от напрасных переживаний. Только сама всегда переживала за все и за всех… Марина сказала мне лишь, что скоро она умрет и что я должна позаботиться, чтобы эти самые документы попали в руки Вам и только Вам. А уж Вы знаете, что с ними делать.
Надеюсь, это так и есть и что я не опоздала с посылкой. Я бы привезла все это Вам домой еще в тот же день, да, к сожалению, времени было в обрез, я едва успевала на самолет. А телефона Вашего Мариночка не знала. Вот и пришлось увезти с собой в Питер.
Вот, пожалуй, и все — по существу. Буду молить бога за Вашу удачу, пока жива. Спешу исполнить Мариночкину волю, потому что завтра и саму меня доктора укладывают в больницу. Будут «штопать» сердце, которое все больше барахлит. Говорят, не смертельно, а там — кто знает… Все-таки операция на сердце! Но еще, честно говоря, очень хочется пожить и с Мариночкой встретиться на этом свете, а не на том. Дай-то бог!
Еще раз удачи Вам. С искренним уважением — Ольга Зарецкая».
Я сложила листок. Надо будет справиться, как прошла операция у Ольги Петровны, и пожелать ей скорейшего выздоровления. Только вот насчет встречи на этом свете… Увы: уже никто из нас не сможет встретиться с Мариной здесь, в земной жизни. Но послание от нее — «оттуда»! — я все-таки получила. Интересное выходит дело: письмом «с того света» оно началось, и теперь заканчивается посылкой — тоже «с того света»!
Пробежав глазами Сашино письмецо, содержание которого было мне уже известно до последнего факта, я открыла заветную «книжицу» — сразу на последней записи. Запись эта была такая: «Сегодня Марина умрет. Вряд ли детектив этот поверит ей, но слишком опасна она становится…»
Я листала страницу за страницей — с конца, словно мусульманка, и с трудом боролась с искушением завалиться на диван и проглотить этот «детективный роман» от корки до корки. Здесь было все: имена, даты, названия медицинских препаратов и даже «философские отступления» убийцы, от которых к горлу подкатывала тошнота… Нет, она явно «со сдвигом», эта баба: доверять такое бумаге, да еще и хранить столько времени! «Не хватало еще, чтобы экспертиза признала ее невменяемой!» — испугалась я.
Мысль о практическом возмездии заставила оторваться от чтения и броситься к телефону. Если я не потороплюсь, то, чего доброго, и в самом деле придется ограничиться анонимками в Тель-Авив!
Никогда еще так не радовал меня приятный голос майора Носкова в трубке. Слава богу: он на месте! Должно быть, эта радость прозвучала в моем приветствии, и бедняга немедленно истолковал ее так, как ему хотелось.
— Та-анечка! Ушам не верю! Неужели ты решила скрасить мои унылые субботние бдения? Неужели в тебе проснулась совесть и ты вспомнила, что обещала угостить старого друга Вадима чашечкой кофе собственного твоего приготовления?
— Будет тебе кофе с какавой. А сейчас у меня к тебе…
— А ванна? — не сдавался тот.
— Будет тебе и кофе, и ванна, и какава с чаем! Я же сказала!.. Приходи завтра, черт с тобой. Если супруга на дачу не увезет… А сегодня хоть умри, но сведи меня с важными людьми по важному делу. Прямо сейчас!
— Дорогая, да за такой «гонорар» — хоть с самим губернатором! Что у тебя стряслось?
— Губернатора оставь себе, хватит мне и прокурора. Ты помнишь то дело, которое… мы с тобой обсуждали неделю назад?
— Погибший спортсмен? Конечно, золотко. Неужели что-нибудь раскопала?
— Столько, что в руках не унесешь: двойное убийство, возможно, покушение на третье, подделка паспорта… Хватит?
— Татьяна, если б я тебя не знал, то сказал бы, что ты заливаешь. — Вадим сразу превратился в серьезного майора Носкова. — Что имеешь предъявить прокурору?
— Чистосердечное признание убийцы, собственноручно ею написанное. Сойдет для начала, как ты думаешь? А там еще кое-что соберем.
— Шутишь?
— Вадим, не до шуток! Сегодня в половине одиннадцатого она улетит в Москву, а ночью — в два часа — в Тель-Авив. Уже израильский паспорт на руках… А ты мне голову морочишь по телефону, вместо того чтобы пригласить к себе!
— Понял, понял, не шуми. Заказываю пропуск…
Не одному только прокурору я испортила этот субботний вечерок — многим «важным людям»… Про себя уж молчу. В конце концов, главное — результат: они согласились со мной, что Янине Борисовне Михайловской-Звонаревой-Жировой придется отложить посещение государства Израиль на неопределенный срок. И ближайшие годы своей жизни провести скорее всего в местах, не столь отдаленных. В каких именно — это уж как суд решит.
…Никогда не забуду ее глаз в тот миг, когда она увидела меня в аэропорту:
«А ведь ты все-таки дождалась, красавица! — прочитала она в моем взгляде. — Не слабо оказалось, как видишь».
Если б глаза могли стрелять, то я, разумеется, была бы убита сразу наповал.
Но, к счастью, глаза — всего лишь глаза. Даже если ими «стреляет» убийца…