По коридору на втором этаже торопливо, с видом особой государственной важности на челе, шли в обоих направлениях сотрудники прокуратуры в темно-лиловых, как рейтузы у цветочницы, мундирах. Но даже они не могли сдержать улыбок при виде нашего могучего алого букета и тормозили, выжидая, в какой кабинет мы зайдем. А мы нашли дверь с табличкой «Ст. следователь АКИМОВА Л.А.», и только тут я сообразил, что, наверное, Серега Акимов тоже сунулся сюда сегодня утром, за что и был тут же выброшен из сегодняшнего дня в 2014 год. Интересно, это произошло, когда он уже вошел к своей бабушке или только подходил к двери ее кабинета? Но мы не приходились ей никакими родственниками, и я с демонстративной уверенностью распахнул эту дверь.

— Людмила Андреевна?

Она сидела в узком кабинете за столом у окна и что-то писала — наверное, следующее обвинительное заключение. Но оторвалась от работы, удивленно посмотрела на нас, и ее взгляд остановился на нашем алом букете.

Я не дал ей опомниться:

— Людмила Андреевна, это вам от генерального прокурора! Прошу! — и прямо в руки вручил ей этот букет.

— Мне? — растерялась она и разом покраснела.

Или это алый букет так окрасил ее лицо? Но когда заалело лицо Акимовой, я вдруг увидел, что она поразительно похожа на Алену, только старше лет на пятнадцать и крупнее на столько же килограммов. Зато типаж мы угадали идеально! Татьяна Доронина, Наталья Гундарева, Любовь Слизка, Валентина Матвиенко…

— От генерального? — пролепетала она, вдыхая аромат бархатных роз у своего подбородка. — За что?

— Я не уполномочен, — сказал я с улыбкой. — Нам велено только вручить букет. Но от себя могу предположить…

Она подняла на меня вопросительные серо-голубые глаза.

— Да? Говорите…

— Сегодня в суде Пролетарского района слушается дело пятерки диссидентов с Лобного места. Вы его готовили. Но это только мое личное предположение. Всего вам хорошего!

— Спасибо. Какой странный день… Второй букет! Как вас звать?

Тревога! «Второй букет!» Значит, Акимов действительно был здесь с букетом! Бежать! Еще не хватало, чтобы она узнала мою фамилию и связала ее с моим отцом — «важняком» в Генпрокуратуре!

— Людмила Андреевна, мы только нарочные. Извините за беспокойство. Всего доброго!

И мы тут же ретировались, бегом скатились по лестнице и, выходя на улицу, миновали невесть откуда взявшегося пожилого охранника в темно-лиловом мундире б/у и без всяких знаков отличия. Он даже встал при нашем появлении, но мы пулей пронеслись мимо него. А когда отбежали от прокуратуры шагов на сто по направлению к метро, Алена вдруг остановилась:

— Вы негодяй!

— Почему?

— Она отправила в психушку Горбаневскую и Файнберга, а остальных посадила в тюрьму! А мы подарили ей цветы!

— Ты же хотела ее увидеть. И для этого сюда прилетела. А как еще мы могли к ней попасть?

— Вы думаете, с первым букетом приходил Сергей Петрович?

— Почти уверен. Пошли в метро, пока нет погони.

13

«Эти длинные коридоры… эти темные зеркала…»

Кажется, с этих слов начинается фильм Алена Рене «Хиросима, любовь моя», который нам показывали во ВГИКе на просмотрах по истории мирового кино. И это первое, что пришло мне в голову, когда мы оказались в Болшево, в Доме творчества.

Мы добрались сюда уже затемно, в половине седьмого, потому что по моей вине сложно добирались — сначала на метро от «Павелецкой» до «Комсомольской» (в вагоне было душно от сырой людской одежды, тяжелого запаха пота и какой-то усталой обреченности в серых лицах пассажиров и пассажирок), потом монинской электричкой со всеми остановками от Ярославского вокзала до станции Болшево («Взрослые билеты по двадцать копеек, детские по пять», — сказала кассирша). В поезде было сыро и холодно от ветра из то ли выбитых, то ли незакрывающихся окон; вагоны переполнены серолицыми пассажирами с тяжелыми кошелками и авоськами, набитыми продуктами, которые в столице «выбросили к праздникам»; и я проклинал себя за то, что пожидился взять такси, но боялся пересесть на такси даже на крупных станциях, потому что ни у станции Яуза, ни даже у Лосиноостровской не увидел у платформ ни одной машины. Правда, после Мытищ вагон почти опустел, и Алена, глядя в окно, вдруг сказала с тоской:

— Это ужасно…

— Что ужасно?

— Какая у нас была безрадостная страна…

Я молчал. Что я мог возразить? За окном — тоскливая панорама чахлых перелесков, убитых желто-серыми пятнами болот, какими-то сараями, промышленными свалками, заборами и кирпичными складами.

Ежась в китайском плаще, Алена вдруг продолжила:

— Знаете, я вдруг подумала: как только у русских появлялись деньги, они уезжали — Тургенев в Париж, Гоголь в Рим, Достоевский в Венецию, Горький на Капри, Маяковский и Евтушенко — в Америку. Даже Нобелевскую получили только те, кого выбросили, — Бунин, Солженицын, Бродский. А кого не выпускали, вспомните: Пушкин убит, Лермонтов убит, Гумилев расстрелян, Есенин повесился, Маяковский застрелился, Цветаева повесилась, Мандельштам расстрелян, Бабель расстрелян, Шпаликов повесился, Высоцкий сгорел от наркотиков. У какой еще литературы столько трупов?

Я мог бы продолжить этот скорбный список. Действительно, у какой еще страны рождается так много талантов, что их можно убивать, гноить по тюрьмам и выпалывать, как сорняки, или выбрасывать за рубеж?

Но я видел, что впечатлительную Алену уже лихорадит то ли от этих горестных мыслей, то ли от начинающейся простуды, и снова промолчал. По счастью, в Болшево на грязной, в лужах привокзальной площади стояла под фонарным столбом одна замызганная «Волга» с шашечками, я запихнул в нее уже захлюпавшую носом Алену, дал водителю рубль и, не помня по рассказам Мастера о том, когда в Доме творчества ужин, на всякий случай пошел в «Продмаг». Тут было всё, что можно увидеть в фильме Смирнова «Осень» и о чем можно прочесть у Ерофеева в «Москва — Петушки». Три отдельные толчеи у трех коротких прилавков — винно-водочного (там народ сметал в основном «Портвейн-777», «Плодово-ягодное» и «Солнцедар»), гастрономия (там были ливерная колбаса, загадочное «растительное сало» и три сорта сыра) и хлебо-булочного (черный хлеб буханками и белые батоны «французские») плюс отдельная очередь в единственную кассу. При этом сначала нужно было протолкаться к прилавку, выяснить у зачумленных и крикливо-хамских продавщиц стоимость того, что ты хочешь купить, потом отстоять очередь в кассу, заплатить, получить чеки и с ними вновь протолкаться к прилавкам за своими покупками! Всех, кто страдает от ностальгии по Советскому Союзу, я бы на один день отправил в этот болшевский продмаг 1968 года — пика могущества СССР!

Когда через двадцать минут я выбрался из продмага, прижимая к груди пакеты с сыром «Советский» (300 граммов), глазированными сырками (6 штук), коробкой конфет «Сливочная помадка», «французским» батоном и бутылкой коньяка «Арарат», на моем китайском плаще уже не было двух пуговиц, а туфли можно было смело помещать на авангардистское панно Оскара Рабина или Комара — Меламида.