Луури тронула сидящего рядом с ней Учителя за плечо. Увидев Ольвина, Горвинд тут же вскочил и побежал ему навстречу, окликая:
– Ольвин, я здесь!
Всадник… бег… страх… Сердце Луури провалилось куда-то вниз, замерло, и давно забытый голос отца выплыл из каких-то неведомых глубин памяти: «Беги, малыш, беги и прячься!» Что это? Что случилось?!
Она издали, не смея двинуться с места, смотрела, как Учитель приблизился к Ольвину, как Ольвин, возбужденно жестикулируя, что-то говорил ему, свесившись с седла, как Учитель схватил лошадь под уздцы, чтобы она не металась и дала им говорить, как Ольвин показывал одной рукой в сторону леса и берега по направлению к поселку и, приложив другую к груди, все пытался в чем-то убедить Горвинда, а тот отрицательно качал головой. Наконец Ольвин кивнул в сторону Луури, а Учитель, обернувшись, призывно махнул рукой.
Она подошла на трясущихся, непослушных ногах и встала рядом с Учителем, не решаясь взглянуть на Ольвина.
– Скажи ей! – У него был такой измученный голос, что она подняла глаза: нет, он пришел не за объяснениями, его привела какая-то беда или что-то еще, не понятное пока Луури, но внушающее ей глубокий страх.
– Ты уйдешь с ним! – сказал Учитель непривычно жестко и кивнул: мол, иди сейчас же.
«Нет!» – она молча покачала головой и отступила назад.
Ольвин смотрел умоляюще, Горвинд просто ждал.
«Нет!!!» – и еще два шага назад.
– Я не оставлю вас! – Ольвин начинал горячиться. – Вам здесь не скрыться, кругом скалы!
– Мы уйдем берегом дальше. Успеем. А ты должен вернуться, чтобы защитить женщин!
– Моя женщина здесь, и здесь ты. Больше у меня ничего нет!!! – В его голосе была такая боль, что Луури содрогнулась.
Но Учитель был непреклонен:
– Ты будешь защищать их. Я буду защищаться сам. Думаю, она уйдет с тобой.
Надежде, мелькнувшей в глазах Ольвина, не суждено было сбыться: Луури неистово бросилась в ноги Учителю и, обеими руками обхватив его сапоги, разрыдалась:
– Я не уйду! Я не оставлю тебя! Ты не можешь, не смеешь прогнать меня!
Она продолжала крепко держать его за ноги, как бы требуя согласия. Наступило молчание. Тяжело дышал Ольвин, все тише плакала Луури. Горвинд размышлял.
– Что ж, – наконец сказал он задумчиво, – видно, ничего не поделаешь – это судьба!
Глухо и с мукой в голосе Ольвин произнес:
– Позволь мне хотя бы… – Он не закончил, сглотнув.
Учитель сделал шаг назад, Луури встала. А Ольвин, спешившись, снял с себя свой любимый амулет, с которым, насколько знала Луури, не расставался никогда в жизни. Сколько она помнила себя, столько и этот амулет на груди Ольвина – руну Альгиз. Деревянная руна в виде обращенной вниз птичьей лапки была взята в кольцо и обвита кожаной тесьмой. Еще в детстве Луури как-то, играя, взялась за нее – Ольвин схватил и отбросил ее руку в сторону. Его глаза говорили: «Не смей трогать! Не смей никогда!» Она запомнила. Он не снял свой амулет даже той ночью… Теперь он надевал его ей на шею со словами:
– Храни ее!
Он взял ее лицо в свои сильные ладони и долго-долго смотрел в ее глаза, будто запоминая на века. Учитель отвернулся. Ольвин наклонился и тихо коснулся ее глаз губами. Затем медленно, принуждая себя, отступил, сел на лошадь, бросил последний взгляд на них обоих и ускакал.
– Идем, – коротко бросил Учитель, – у нас мало времени.
Ночь была ветреной. Холодные волны беспокойно били о берег. Они долго шли. Горвинд молчал, лишь иногда подгоняя ее:
– Быстрее.
Или подбадривал взглядом.
Наконец решил остановиться у подножия небольшого холма, который укрыл их от ветра.
– Я могу идти еще, – сказала она.
Он отрицательно покачал головой:
– Отдохнем. Я тоже потерял много сил.
Она все думала про Ольвина, и слезы предательски подкатывали к глазам.
– Ну, вот что, – вдруг что-то решив, сказал Учитель, – прими-ка вот это.
Он протянул ей какое-то из своих снадобий, и она, не размышляя, поскорее проглотила. Незаметно подкрался и навалился тягучий безвкусный сон, оглушив и стерев все мысли. Но что-то мешало, не давало вполне расслабиться; безумной тревогой толкаясь в сердце даже во сне, смертная тоска змеей вползала в щели сознания…
Она с усилием открыла глаза. То, то она увидела, мгновенно разбудило ее и повергло в смертельный ужас: шел бой, настоящий бой. Учитель был один, против него – около двадцати человек, одетых почти одинаково, в черное, воинов. Дружинники конунга! В первую секунду она подумала, что это не может быть правдой, это, наверное, сон! Сделала попытку вскочить, что-то сделать, но, видимо, продолжало действовать снотворное: ноги не слушались. Но она видела и слышала все: воины нападали по четыре-пять человек, давая друг другу отдохнуть. Горвинд уже очень устал. Смертельно устал. По бледному лицу стекал пот. Но в его глазах не было и тени страха. Он будто просто выполнял свой долг или тяжелую, но необходимую работу. Иногда раздавались крики раненных им врагов, пару раз вскрикнул, получив рану, он сам. И теперь уже с потом смешалась кровь. Мелькали и мелькали мечи, отражая равнодушные блики Луны, их железный беспощадный лязг вонзался Луури в сердце.
Время растеклось… замедлилось… И так же – как ей показалось – медленно в живот Учителя вошел неровный, весь в зазубринах меч одного из воинов конунга. Горвинд что-то произнес и стал медленно оседать, не выпуская из рук оружия. В то же мгновение тупая боль пронзила ее голову над левым ухом. Камень? Дротик? Мгновенье – и боль почему-то пропала, унеся с собой и все до единого звуки: криков и тяжелого дыхания воинов, последних слов смертельно раненного Учителя, ржания коней, порывов ветра, штормового грохота волн…
В наступившей для Луури мертвой тишине воины обступили лежащего на земле Горвинда, но больше не смели прикасаться к нему.
И это было последнее, что видела в жизни девочка по имени Зверек.
Радоница, 14 мая 2002.
Москва
– Вероника, вернись на землю! Ты опять витаешь в облаках! – Сеньора Леонора, мачеха, увозила Веронику из отчего дома.
О, момент она выбрала более чем удачный: отец и старший брат Вероники, Антонио, уехали на несколько дней в дальнюю провинцию Испании улаживать какие-то хозяйственные дела. Конечно, сеньор д’Эстанса знал о намерениях своей молодой супруги, но у него не хватало характера ей перечить. Решение было принято почти семейно: Веронике надлежало поступить на воспитание в женскую обитель. Леонора была, как всегда, очень красноречива, убеждая супруга:
– Дорогой! Ты же сам видишь, как ей трудно в этом мире. Она такая необычная, тонкая девочка! Христова невеста – вот ее истинное призвание. Ты должен сделать это – ради нее самой!