Перед Владом была взрослая девушка, но... с сознанием и интеллектом той самой тринадцатилетней «пациентки» Олега Колчина. Влад незаметно сморщился: «Ее облучили в свое время и затормозили развитие». Он ошибался и плевал на это — вот сейчас, хотя еще вчера утирал свои сентиментальные «сопли».
Водка паленая...
Он попросил таблетку «от головы». От Ирины он не ожидал вопроса: «Как спали?» Да и не факт, что она заходила в спальню и запечатлела в памяти его помятое лицо. Но мог бы ответить с американским привкусом: «Я спал один». И увидеть зардевшиеся щеки сестры милосердия. Вот его дочурка отозвалась бы на шутку широкой понимающей улыбкой.
— Хотите, я вам измерю давление?
— Нет, спасибо.
Она подала ему стакан воды. И снова схожий вывод Влада: «Вот в этом она вся». Подать воды, принести утку... «И мне кусочек!»
Он поблагодарил ее и вышел из санчасти, подумав: «Да, она даже не утка, а жалкий кусочек». Он не понимал, да и не хотел понимать, отчего сразу проникся антипатией к этой хрупкой девушке. Может, из-за Олега, которому самое место рядом с ней и с биркой на белом халате: «Брат милосердия».
Ангелы земные.
Капитан Колчин вел укороченные воскресные занятия и не переставал думать над вчерашней горячностью Тульчинского: "Хочу тебя спросить, Олег: тебе не надоела эта чертова работа? Я бы на твоем месте сделал все, чтобы на рапорте стояла резолюция: «Уволить к черту!!!» Тульчинский не хочет оказаться на моем месте, размышлял Олег, но тогда что привело его сюда?... И еще припомнился его пристальный взгляд наутро, его колебания, словно он хотел о чем-то спросить, но не решался, то, как он вздрогнул, уйдя в свои мысли. Олегу в то время показалось, что Тульчинский разговаривал сам собой, неожиданно задремал и так же вдруг очнулся.
Вопросы, вопросы, не имеющие четких ответов, а лишь свидетельство их сложности. Отчасти — странности. Но, как сказал Лихтенберг, «то, что кажется странным, редко остается необъясненным». И некая скованность, овладевшая Олегом, отпустила его. Но ненадолго. Он еще и еще раз обращался к странному поведению товарища...
Работа с курсантами — самая тяжелая как в вузах Министерства обороны, так и в боевых подразделениях. Капитан, закончив занятия и отпустив курсантов, решил сменить обстановку. Он присоединился к Сергею Юрмину. Тот не преминул полушутливо выбросить руку к головному убору:
— Смирно на палубе! Товарищ капитан! Седьмой экипаж проводит занятия на открытом воздухе. Мичман-инструктор Юрмин.
— Вольно!
Под брезентовым навесом протянулся длинный стол, по обе стороны его — бойцы седьмого экипажа.
Перед каждым бойцом два вида оружия: «АПС» (автоматический пистолет Стечкина) и автоматно-гранатометный комплекс «ОЦ-14» «гроза-1», выпущенный Тульским оружейным заводом специально для армейского спецназа под патрон калибра 7,62.
Понаблюдав за работой бойцов, Юрмин спросил Колчина:
— Ты чего такой смурной, Олег?
— Да так... Тебя на допрос вызывали?
— Пару раз. — И вздохнул. Он всякий раз опасался, что проговорится про гибель первой команды. — А тебя?
— Тоже. Ирку вот каждый день таскают, спрашивают одно и то же: какие медикаменты в санчасти, кто из погибших обращался за медпомощью, что именно им давали. Задолбали, б...ь! — выругался всегда спокойный психолог. Тяжело на душе, но завтра, когда он переговорит с журналистом, станет еще тревожнее: для него настанет пора ожидания. Чего — плохого или хорошего? И нашел единственный ответ: правильного. И услышал отголоски, словно донесшиеся с полярного круга: «Олег, тебе не надоела эта чертова работа?»
Белесые брови капитана сошлись к переносице, образовывая резкую, как глубокий шрам, складку.
Он натянуто улыбнулся Юрмину:
— Ладно, Серега, развлекся я, пойду. — Однако вернулся. — Ты с Тульчинским разговаривал?
— Так, накоротке: здорово — здорово, как живешь.
— Зачем он вернулся, как ты думаешь?
— Мудак потому что.
Олег рассмеялся. Странно или нет, но ответ мичмана Юрмина ему понравился. Он ждал еще одного восклицания товарища: «Вот кто может расколоться!» Однако мысли на сей счет Сергей Юрмин, видимо, решил держать при себе.
* * *
ИЗ ДНЕВНИКА АЛЕКСЕЯ БЕРЕЖНОГО
Сегодня был обычный день. Офицерская муштра потихоньку заканчивается. Нас уже не гоняют как баранов, и едим мы нормально, не урывками, как раньше (по две-три минуты на все про все). Да и еда другая — уже не для тех, кто любит говно.
Приглядываюсь (почему — сам не знаю) к капитану Колчину. Его нельзя сравнить с кем-то из офицеров «Дельты», просто он другой. Часто бывает задумчивым. Я даже про него стих сочинил: «Передо мною сидит парень и в меланхолию впадает». Маленько не в рифму. Его я сравнил с классным руководителем. Он частенько присутствует и на практических занятиях. Вот и сегодня смотрел, как мы занимались разборкой и сборкой оружия. Вот этого я, хоть убей, не пойму. Нас что, спрашиваю инструктора по огневой подготовке Юрмина, пошлют работать на заводской конвейер? А тот даже не слушает. «Завязали глаза!» — командует. И — индивидуально ко мне: «Бережной, тебя это не касается или ты слепоглухонемой?»
А я о своем, о девичьем: «Мы что, будем учиться на ощупь отличать пистолет от автоматно-гранатометного комплекса?» А сам приказ выполняю: завязываю глаза плотной черной повязкой.
"Да, — отвечает инструктор на мой вопрос. — Да, невинность ты наша интеллектуальная. Ты, как всегда, угадал. По моей команде начнете разборку и сборку сначала «стечкина», потом — «грозы». На время. — И снова меня спрашивает: — Сколько у тебя уходит на неполную разборку «Калашникова»? Напомни".
"Тринадцать секунд, — напоминаю. — Сборка — двадцать".
«Вспомнил. Ладно, поехали. Кто не уложится в норматив...»
Я застонал, как Сайфер из «Матрицы»:
"Я думаю об одном и том же. Вот как попал сюда, так думаю и думаю: «Ну почему, почему я не принял синюю пилюлю?!»
Инструктор обозвал меня обалдуем. Причем обращался к Колчину: мол, как ты терпишь такого обалдуя? А «психованный меланхолик» в своей манере: дескать, а ты сможешь ответить на вопрос: кто кого не слышит — мы глухонемых или они нас? На этот сложный вопрос Юрмин ответить не смог: у него «ай-кью» ниже ватерлинии. А я повязку поднял и подглядываю: мичман кивнул на «грозу» и сказал, что однажды не выдержит и пристрелит меня. Или взорвет. Или... Тут он сделал недвусмысленный и рискованный жест двумя согнутыми в локтях руками: мол, вгонит мне в задние ворота свою кочерыжку. А я ему говорю: «На себе не показывай — примета плохая».