– Дальше.
– А дальше шлепнул бы меня.
– Говори, что было дальше.
– А… Ну, я набрал твой номер. Один длинный гудок, другой…
– Так не говорят, так думают. Говори по делу.
– Так я думал, когда ждал ответ! – привычно выкрутился Катала. – «Водку ты, что ли, там пьешь или трахаешься?» Потом ты ответил, как выстрелил: «Да». «На!» Я мысленно послал тебя в жопу. Потом продолжил, словно нас действительно прервали во время первого звонка. Бросил взгляд исподлобья на Жевуна. Тот прикипел к винтовке. Смотрит в оптику. В сторону горящей машины. А там Мэрион с нашей зассыхой. Сейчас грохнет, думаю. Я был напряжен, не скрою, как будто трансвестит меня ласкал, ну и немного переиграл – стал пинать камушки. Лучше бы в носу поковырял. Только-только вышли из-под обстрела, трупы еще парные. Даже жрица этого задолбанного культа что-то там заметила. – Катала изобразил руками, как совокупляются ежи. – Повертела своей башкой, сфокусировала свои зенки на мне. Короче, ты помнишь, что я тебе сказал по телефону.
Николаев сказал «да». Он мог дословно воспроизвести немного нервную речь Каталы. «Нас достали люди фона. Все тот же квартет, который гастролировал в Москве. Жевун положил трех из четверых, теперь солирует одна сучка. Но она за трех сойдет. Жрица. Вуду. Тебе бы подъехать сюда. Мы переберемся от паленого места к перекрестку. Все».
– В общем, говорил я одно, а башка была занята другим. Я струхнул. Испугался Жевуна. Боялся остаться с ним один на один. И случись сбивка, позвал бы на помощь Мамбо. Я закончил разговор. И если бы Жевун потребовал повторить, что я наплел по телефону, я не вспомнил бы и слова. А ему сказал: «Надо подгребать к перекрестку. Там хижина какая-то». Вот и все. Ты вспомни, Нико, разве поведение Жевуна в аэропорту тебе не показалось странным?
– Кажется… Да, припоминаю, – с небольшой запинкой ответил адвокат. – Я списал это на общее волнение, – сказал он, на этот раз обращаясь к Вергельду. И когда через минуту Живнов пришел в себя и сел на земле, трогая голову руками, спросил его: – Зачем ты это сделал, Паша?
Утирая кровь с разбитого лица, тот поочередно оглядел парней Вергельда, которые к этому моменту покинули свои машины, но встали все также полукругом.
– Это внутреннее дело, – ответил он. – Мне надоело мотаться в этом аду. Я подумал, что смогу вернуться быстрее, если сдам «джуйку». Ребята, не могли бы вы…
– Внутреннее?! – вены на шее Каталина едва не лопнули. – Ах ты, сука…
Николаев предпринял вялую попытку остановить товарища, который фактически добивал «пробитого» им товарища.
Вергельд бросил взгляд на Гвидона. Он и его подопечные смотрели на происходящее не без интереса. Для них это было развлечением. Будет что рассказать «за кружкой рома на Тортуге». А что сам Каталин?.. Вергельд с полувзгляда определил, что для него вокруг не существует никого. Только он и его жертва. Точнее – предатель. С другой стороны, заметил Вергельд, Каталин подсознательно или нет, но играл на публику. Он даже дал название этому представлению: «Ослепленный африканскими софитами». И он здорово справлялся со своей ролью. «Отличный удар!» Вергельд не удержался от похвалы в адрес Каталина. Тот, разделавшись с предателем, переключился на жрицу: продемонстрировал классический фронт-кик, с уводом корпуса назад. Мамбо отлетела на два метра, перевернулась в пыли и замерла. «Он убил ее», – равнодушно рассудил Вергельд. И заметил адвокату:
– Вы умеете развлекаться.
– Мы умеем развлекать, – внес поправку Нико, еще не понимая, куда заведет игра двух придурков, которых он имел глупость завербовать для конкретной работы. Они разработали какой-то план и вот сейчас посредством сногсшибательных ударов пытались вдолбить его в голову руководителя группы.
Нико перевел взгляд на трофейный джип, где на заднем сиденье сидели Мэрион и ее подопечная. Интересно, Мэрион в курсе?
А Каталин был уже рядом с Мамбо. Подняв ее за волосы, он заглянул ей в глаза. В них он увидел муть, ничего кроме мути.
– Клин клином вышибают, – вырвалось из него. Он запрокинул голову и ударил Мамбо лбом в лицо. На миг ему показалось, что треснули его кости. Но от сокрушительного удара сломался ее нос. Каталин оттолкнул окровавленную жрицу и, не дав ей упасть самой, двинул ее ногой в грудь. Она упала, раскинув руки и снова поднимая пыль. Будто лопнул высохший гигантский дождевик.
Каталин снял панаму и отер ею лоб, размазывая по нему кровь жрицы, свой пот и пыль. И опять переключился на Живнова. Он был готов пресечь попытку Нико вмешаться, просто бросить реплику, не говоря уже о прямом вмешательстве в его дела. Он полностью владел ситуацией, создателем которой и являлся.
А Вергельд… Он смотрел на Живнова, но видел Штайнера. Смотрел на Каталу – а в нем узнавал себя. Он делает все, чтобы каждая деталь убивала его жертву. Он здорово справлялся с ролью злодея; он нашел выход излишку адреналина, показывая себя не таким, какой он есть: не переигрывал, не сопротивляясь. И все же…
Вергельд решил вмешаться.
– Не все зависит от тебя, – сказал он Каталину. – Ты можешь прыгнуть выше собственной головы, но я не советую перепрыгнуть через голову Нико, я уже не говорю о моей голове. Иначе навсегда останешься здесь.
Каталин недолго смотрел в глаза «маленького доктора». Сморкнувшись себе под ноги, он сказал:
– Да ты у меня между ног пройдешь и мои яйца не заденешь, пигмей. Теперь насчет прыжков: я буду прыгать так высоко и так далеко, как сам захочу. А если вмешается кто-то из твоих горилл, я положу столько, сколько смогу. А ты сможешь положить только одного. Так что бразильский принцип тут не катит. И этой сволочи дам помучиться. Он сам сказал: это внутреннее дело. Так что отвали, Опенхрен, или как там тебя, и не мешай мне. Хочешь – смотри. Не хочешь – вали отсюда.
Вергельд покачал головой. Он многое прочитал в помутившихся глазах Каталы, в его жестах. Он видел таких. Убить предателя, и даже дать ему помучиться перед смертью, выстрелив ему в живот, – дело нехитрое. Жертва будет страдать долго, а что сам Каталин? Он просто нажмет на спусковой крючок пистолета, и это простое действие займет мгновение.
Его мозги превратились в жуткий альбом, страницы которого пестрели кровавыми снимками. На одном он по локоть в крови, возле живого еще предателя валяется груда кишок. На другом иуда распят на кресте; на руках карателя следы трудной работы: мозоли от молотка, которым он вколачивал в ладони жертвы здоровенные гвозди, дыхание еще не восстановилось после тяжелой работы – он в одиночку поднимал тяжеленный крест с распятым на нем человеком, будто ставил могучий шест под антенну.
А что, если он зациклился на соотношении? – задался вопросом Вергельд, невольно упуская из вида адвоката. Удовольствие палача обязано быть пропорционально мучению жертвы. Как долго эта жутковатая формула созревала в нем? Сколько времени ушло на то, чтобы точно выразить свои мысли? Может быть, вот только сейчас у него получилось, и он обрадовался, как ребенок? И какое решение снова завело его? Откуда оно пришло? Вот он легонько похлопал по щеке Живнова, заложив в этот безболезненный жест всю тяжесть предстоящих мучений своей жертвы.