После Шарлеруа и Монса Бельгия лежала покрытая белой пылью от разрушенных домов и изуродованная, изрыгая оспинами прошедших боев. Грязная солома, которую солдаты использовали для постелей, валялась на улицах вместе с рваной бумагой и окровавленными бинтами. «И над всем этим — запах, — писал Уилл Ирвайн, — о котором не упоминает ни одна книга о войне. Запах полумиллиона немывшихся людей… Он висел днями над каждым городом, через который прошли немцы». С ним смешивался запах крови и лекарств, лошадиного навоза и мертвых тел. Предполагалось, что убитых будут хоронить по ночам свои же войска, но часто трупов было слишком много, а времени слишком мало, и еще меньше времени оставалось для мертвых лошадей, чьи трупы валялись раздутыми и зловонными. Бельгийские крестьяне, пытавшиеся расчистить свои поля от мертвых, после того как прошли армии, были похожи на тех, с лопатами, что изображены на картинах Милле.
Среди трупов валялись и останки «Плана-17», и блестящие осколки разбитых вдребезги положений французского полевого устава: «…французская армия отныне не знает другого закона, кроме наступления… только наступление ведет к положительным результатам».
Жоффр, стоявший посреди обломков всех французских надежд, под бременем ответственности за катастрофу, за поругание границ Франции, за отступающие или еще сражающиеся армии, оставался сверхъестественно спокоен. Тотчас же возложив вину на исполнителей и отпустив грехи составителям планов, он сохранял полную и непоколебимую уверенность в себе и во Франции и, поступая так, выполнил важное и единственное требование, так необходимое в грядущих днях всеобщего бедствия.
Утром 24 августа, сказав, что «от фактов не уйдешь», он сообщил Мессими: армия «обречена на оборонительные действия» и должна держаться, опираясь на свои укрепленные позиции, стремясь измотать противника и ждать удобного момента для возобновления наступления. Он немедленно взялся за устройство оборонительных рубежей и подготовку перегруппировки своей армии, чтобы сосредоточить ударный кулак, способный перейти в наступление с оборонительной линии, которую он намеревался создать на Сомме. Его ободрила телеграмма от Палеолога из Санкт-Петербурга, в которой посол высказывал надежду, что немцы в любой момент снимут войска с Западного фронта, дабы встретить угрозу со стороны России. Даже накануне собственной катастрофы он с нетерпением ждал начала движения русского «парового катка». Но вместо этого пришла загадочно-немногословная телеграмма, сообщавшая, что в Восточной Пруссии улаживаются «серьезные стратегические проблемы», и обещавшая «дальнейшие наступательные операции».
Вслед за переформированием самой неотложной задачей Жоффра было найти причину катастрофы. Без всяких колебаний он обнаружил ее «в серьезных недостатках у отдельных командиров». Некоторые действительно не выдержали огромной ответственности. Артиллерийскому генералу, начальнику артиллерии, пришлось взять на себя командование III корпусом под Шарлеруа, когда во время самой критической фазы боя нигде не могли отыскать командира корпуса. В сражении в Арденнах дивизионный командир из V корпуса совершил самоубийство. Люди, как и планы, не выдерживали тех составных частей боя, которые отсутствовали на маневрах, — опасности, смерти и настоящих пуль и снарядов. Но Жоффр, не признававший существования в планах недостатков, не прощал слабостей у людей. Потребовав имена всех генералов, которые показались слабыми или некомпетентными, он безжалостной рукой вносил их в увеличивающийся список «лиможей».
Не признавая, как и Генри Уилсон, ошибок в теории или стратегии, Жоффр приписывал провал наступления, «несмотря на численное превосходство, которого, как я полагал, я добился для армий», «недостатку наступательного духа». Ему бы следовало сказать «избытку», а не «недостатку». У Моранжа в Лотарингии, Россиньоля в Арденнах, Тамина на Самбре — везде было не слишком мало, а слишком много наступательного рвения, которое и явилось причиной неудачи. В «Замечаниях для всех армий», опубликованных на следующий день после поражения, главный штаб заменил слова «недостаток наступательного духа» на «неправильное понимание» наступательного духа. В них говорилось, что полевой устав был «неправильно понят или плохо выполнялся». Пехота начинала атаки со слишком большой дистанции и без артиллерийской поддержки, неся, таким образом, большие потери от пулеметного огня, которых можно было избежать. Отныне при занятии местности «ее следовало немедленно подготовить. Должны быть выкопаны окопы». «Главная ошибка» состояла в отсутствии координации между артиллерией и пехотой, и это упущение «крайне необходимо» исправить. 75-миллиметровые пушки должны вести огонь с максимальной дистанции. «Наконец, нам следует перенять у противника применение аэропланов для подготовки артиллерийского наступления». Несмотря на множество ошибок, допущенных французскими военными, в их число не входило нежелание извлекать пользу из печального опыта — по крайней мере, в области тактики.
С признанием собственных стратегических просчетов главный штаб отнюдь не спешил. Даже 24 августа, когда Второе бюро сделало поразительное открытие, обнаружив, что немецкие резервные корпуса, следовавшие за полевыми, имели те же самые номера. Таким образом, это служило первым доказательством использования частей резерва на передовой линии, и объясняло, почему немцам удавалось быть одинаково сильными одновременно и на правом фланге, и в центре. Однако эта новость не вызвала у Жоффра подозрений в том, что «План-17» был построен на ошибочном основании. Он продолжал считать его хорошим планом, не удавшимся из-за плохого исполнения. После войны Жоффру пришлось давать показания в парламенте, где инициировали расследование причин катастрофы, в результате которой Франция оказалась открытой для вторжения. Его попросили высказать свое мнение о предвоенной теории генерального штаба — чем сильнее германский правый фланг, тем лучше для Франции.
«Я и сейчас так считаю, — ответил Жоффр. — Доказательством этому является наше Пограничное сражение, спланированное как раз таким образом, и если бы оно закончилось успешно, наш путь был бы открыт… Более того, оно было бы выиграно, если бы 4-я и 5-я армии лучше сражались. Тогда наступающие германские войска были бы уничтожены».
Но в то нерадостное августовское утро 1914 года, когда началось отступление, он не обвинял 4-ю, а тем более 5-ю армии и их командующих. И хотя англичане обрушивали проклятия на голову генерала Ланрезака, оставшийся неизвестным представитель английской армии недвусмысленно заявил, что решение Ланрезака отступить вместо того, чтобы контратаковать 23 августа, спасло от «еще одного Седана». О настойчивом предложении Ланрезака перевести 5-ю армию к Шарлеруа, на запад от Мааса, тот же представитель сказал: «Нет сомнения, что это изменение плана спасло от уничтожения британский экспедиционный корпус и, возможно, французские армии».
Только одно было ясно 24 августа: французские армии отступают, и противник неутомимо продвигается вперед. Размеры поражения оставались неизвестны публике до 25 августа, когда немцы объявили о взятии Намюра и захвате 5000 пленных. Это известие поразило недоверчивый мир. Лондонская «Таймс» писала перед этим, что Намюр выдержит шестимесячную осаду; город же пал за четыре дня. В Англии, с явным желанием преуменьшить размах события, говорили, что «падение Намюра всеми признается как явная неудача… значительно сократившая шансы на быстрое окончание войны».