Очки он то снимает, то надевает, окурки тыкает куда попало — на месте Валюшки убила бы его. А Валюшка сидит, влипнув Сашке под мышку, и слушает — ей все ново и интересно.
— Кто же спорит, — отозвался Сашка.
— Саша… — Валюшка забеспокоилась, увидев, как он, уже заметно смурной, потянулся к бутылке, — еще же не вечер…
— Я тоже не спорю, я просто увлекся, понимаете, а вообще ужасно, по русской привычке хочется спорить, утверждать, опровергать, понимаете, мы так мало спорим, ребята, а жаль… Оля! — поворачивается он к Лариске. — Я призываю вас спорить!
— Ой, давайте! — хлопает в ладоши Валюшка.
— Я согласна, — говорит Лариска. — Если только вас не смущает, что я — Лариса.
— Вы — Лариса. — Ничуть его не смущает. — И это прекрасно! Ведь мы, Лариса, вот так собираемся, говорим на общие темы и расходимся, а ведь нам есть чем поделиться! Ну ладно Герка — он по заграницам от наших обычаев отвык, а мы-то с вами!
Тут Герберт, который словно закоченел в своем костюме с галстуком, вдруг несогласно шевельнулся:
— Это неверное суждение.
— В смысле? — проснулся Сашка.
— Живя, как вы говорите, по заграницам, как раз и начинаешь понимать, что для человека важнее всего.
— А что важнее всего? — спрашивает Валюшка.
— Наверное, простое человеческое счастье, — сказал Герберт и, кажется, в мою сторону посмотрел.
— Верно, — согласился Вениамин, — но пока его нет, простого человеческого, счастье уже и в том, чтобы всласть поспорить, поскулить, поплакаться в жилетку. А особенно — для женщин. Верно ведь, Лариса?
Лариска надменно произнесла:
— А почему вы женщину как-то особенно выделяете?
— Женщинам всегда больше всех доставалось. Мужчины все-таки сильный пол, вон посмотрите на Сашку: гладиатор двадцатого века, ледовый рыцарь!
Лариска усмехнулась:
— Рыцарей вообще нет. Никаких. Мужчины себя изжили! — И, отодвинувшись на диване, закурила. Потому что вышла на коронную тему, мы тоже часто говорим об этом втроем, за бутылочкой. А может, потому, что Герберт опять на меня внимательно посмотрел:
— И Оля так же думает?
— Так же, так же. Он женщин жалеет, особенно одиноких, да?
— Я, собственно… — запнулся Вениамин.
— А они давно поумнели, женщины! Поняли, что проще жить, когда скулить и плакаться некому и надеяться не на кого, кроме как на себя! Кому плакаться? Мужику, от которого больше всего им и доставалось?
— Ты с Лариской не спорь, — заметил Сашка. — У нее мужики — во где, — и показал кулак. — Она им на автобазе зарплату платит.
— Но это, знаете… — Герберт пожал плечами. — А как же дом, семья?
— А я и есть семья! — дымит и режет Лариска. — Я и мой ребенок. А еще одно дитя всю жизнь нянчить — хватит, нанянчилась. Готовь, стирай, восхищайся, а отдача — фиг. Слава богу, три года одна и не жалею. Я только теперь и поняла, что такое настоящая жизнь, и ни на какие коврижки ее не променяю. Потому что скулить и плакаться причин не стало. Да чтобы снова в эту петлю?.. Никогда в жизни!
Вениамин ее решительного выступления как будто даже немножко испугался. Притих.
— Я слегка озадачен… Но мне все равно страшно нравится, что мы говорим, спорим. Вот только Оля все молчит. Грустная, прекрасная Оля. — И посмотрел на меня, а я действительно за весь вечер ни одного слова не произнесла.
— А она тоже свое оттрубила, — говорит Лариска. — А теперь — свободная, красивая женщина, сама себе хозяйка, верно?
Тут уже все посмотрели на меня, будто проверяя, вправду ли я красивая или нет. И я вдруг сказала:
— Не знаю…
Как это у меня получилось, не понимаю. Тут все, наверное, напало одно на другое: и мое поганое настроение, и эта вечеринка, никому не нужная, и громкое Ларискино выступление…
Лариска с Валюшкой удивленно на меня выкатили шары.
— Чего — не знаешь? — спрашивает Лариска.
— Не знаю, лучше ли это — быть себе хозяйкой. И хорошо ли, когда свобода. Наверное, все-таки нужно, чтобы было кому поплакаться…
— Ты что, обалдела? — говорит Лариска. — Ренегатка!
— …потому что, наверное, семья — это как родина. Должна быть, и все тут, иначе в ней вообще смысла нет…
— Золотые слова, надо выпить, а выпить нечего, — встал Сашка и пошел на кухню.
Тут Валюшка опомнилась, вскочила тоже, побежала за ним:
— Сашка, у тебя же режим! Тебя опять к игре не допустят!.. Там больше ничего нет! Ну пожалуйста! Александр!
С кухни послышалось: «возникаешь», «силовой прием применю» и еще какие-то слова, Валюшкин всхлип, потом что-то упало и разбилось. Когда разбилось, поднялась и Лариска:
— Это бывает, товарищи, это мы будущую счастливую жизнь репетируем. Минутку. — И отправилась на кухню выручать Валюшку.
А на меня вдруг нашла такая пустота, словно со сказанными словами я всю себя куда-то выплеснула, и я тоже поднялась.
— Извините, мне пора. Правда пора, до свидания.
И увидела, уходя, как пристально и недоуменно глядят мне вслед исключительно замечательные люди, Герберт и Вениамин.
Вернулась домой. Антошка спит, нога под одеялом — не шевельнулся за все время, бурундучок. Набираю номер телефона.
— Слушаю. — Вадим уже дома, сам подошел.
— Как доехал?
— Извините, молодой человек, вы, наверное, ошиблись номером.
— Докладываю: будильник поставила, спокойной ночи.
Положил трубку, и я кладу. Нет, все-таки мне, наверное, сейчас лучше: я лягу, а ему еще врать жене про какую-нибудь делегацию из Польши, про скучный, затянувшийся банкет… Спать. Задергивая штору, вижу двор, вижу, как выбежал из дома Сашка. Значит, опять поссорились, Валюшка плачет. Может, и мне пореветь? Не получится, наверное, и раньше-то не очень получалось. Еще кто-то вышел из парадного. Судя по походке — Герберт. Наверняка вот та длинная белая иномарка — его машина. «Мерседес», кажется.
Уселся, поехал — не увлекла Лариска спором, вариант не прошел, вечеринке конец.
Опять стою в ванной, смываю глаза. Сейчас приму душ — и спать, спать.
Господи, это еще что такое — звонок в дверь.
— Кто?..
Молчание.
— Кто там?
— Извините, Валя, это я, Вениамин… Прошу вас, откройте на минутку.
Так. Не очень оригинально.
— Извините, Вениамин, но здесь живет не Валя, а Оля. И она спит.
— Да, конечно Оля, простите, оговорился… Я волнуюсь. Подождите, не уходите от двери.