— Еще не ушла. В чем дело?
— Мне нужно сказать вам очень важное, но я не могу через дверь. Пожалуйста, откройте! Оля.
— Вениамин, я очень устала, и я примерно представляю, что вы скажете.
— Я тоже представляю, что вы представляете, но это совсем не то. Честное слово. Клянусь вам мамой.
Сумасшедший какой-то. Но после таких слов попробуй не открыть. Открываю.
Стоим друг перед другом, глядим через порог.
— Говорите.
— Оля. Выходите за меня замуж.
Час от часу не легче. Хотя — уже понятнее.
— Интересно, — произношу не без иронии. — Вы бы хоть мое имя запомнили, прежде чем делать предложение.
— Да, все это выглядит нелепо. Я совсем не с того хотел начать. Но поскольку я боюсь, что вы захлопнете дверь… Можно, я войду? Ровно на пять минут.
Я подумала: ведь не отвяжется.
— Ну заходите. Только говорите тише — сын спит.
Теперь мы стоим друг против друга в прихожей. В той же позиции.
— Понимаете, Оля, я никогда не был женат. Так вот вышло: дожил до тридцати шести годов, влюблялся, всю жизнь мечтал о семье и не женился. А вы… Вы сказали поразительную вещь. Вы так неожиданно сказали и так не по-сегодняшнему, вы помните?
— Что плохо быть одной?
— Не только. Это любому плохо… Что семья — это как родина. Должна быть, и все остальное — неважно.
— Интересно. Неважно даже, люблю ли я? Скажем, вас?
— Да! Потому что и родину мы заранее не выбираем. Мы просто рождаемся и уже только после учимся и любить ее, и уважать, и исполнять свой долг. А вначале мы ее просто обретаем… Вы ведь сейчас все равно никого не любите, так чем я хуже других? Кроме того, что понимаю вас лучше, чем остальные.
Я гляжу на него: сумасшедший или не сумасшедший? Нет, глаза нормальные. Усталые, правда.
— А вы не хотите крепкого чая? Или лучше кофе?
Он понял, усмехнулся.
— Вы не думайте, я не пьян, вернее, не настолько. Просто не каждый день приходится говорить такие слова… Но кофе я выпью, если предложите.
Что с ним делать? Ну ладно, напою его кофе, такие слова слушать тоже не каждый день приходится.
Пошла на кухню, Вениамин поплелся за мной. Сел тихонечко за стол. Пока я вожусь с кофейником, вертит головой, оглядывается по сторонам, продолжает свои речи:
— Вы понимаете, жизнь приучила меня быть осторожным с женщинами, хотя я человек очень доверчивый по натуре. Но про вас я точно знаю, что вы не лгали, и мне с вами легко, и почему-то верится, что вы меня верно поймете. Мне даже кажется, что я уже был в вашем доме, видел ваши чашки, эту скатерть — словно уже давно здесь живу.
Интересный поворот, думаю я.
— А вы бы и поселиться здесь хотели?
Он смутился, но ненадолго:
— Ну пока, если бы вы, конечно, согласились. Квартиры у меня, понимаете, сейчас нет, мы живем с мамой в коммуналке. Но я зарабатываю не так уж плохо. Я программист по профессии, подрабатываю немножко заказами… Пишу кандидатскую…
Пока он говорил, я разглядывала своего странного гостя. И не таким уж чудиком он мне показался при ближайшем рассмотрении: свитер, действительно мешком, на локтях неумело заштопан, но рубашка свежая, лицо доброе — обыкновенный неустроенный мужчина. А кофе я в результате проглядела: брызнул на плиту, зашипел — Вениамин вздрогнул и замолчал.
— Готов ваш кофе, — сказала я.
— Да. Спасибо… — Он медленно, глоток за глотком, выпил всю чашку, поставил ее и печально смотрит на меня: — Так как, Оля? Давайте жить вместе?
Затянулся наш разговор, и его явно пора было заканчивать. Я засмеялась:
— Но не с сегодняшней же ночи!
Он кивнул:
— Извините. Я и так пробыл втрое больше отпущенного. Я ухожу.
— Желаю счастья, — провожаю я его в прихожую.
У двери он обернулся:
— Но если мои слова все-таки не покажутся вам полным бредом и если когда-нибудь вам станет совсем плохо — вы вспомните, как я сказал вам: Оля, давайте жить вместе! И тогда вы мне позвоните и скажите: да. Просто: да.
— Вениамин, дорогой, — этак покровительственно отвечаю я ему. — Мне было интересно вас послушать, но я люблю другого человека, и он меня. И жаловаться мне совершенно не на что. Правда.
Он поглядел на меня укоризненно, покачал головой.
— Неправда. У вас глаза были бы совсем другие. А такие — я каждый день в зеркале вижу. Всего хорошего, Оля.
Стою у окна, гляжу вниз, на опустевшую площадку для автомобилей, по которой идет Вениамин. Тихонько идет, неторопливо, как человек, которому и вправду некуда спешить.
Ну вечерок. Надо позвонить Лариске.
— Лариска, спишь? Проснись на минутку — не пожалеешь!
Да неужели же кто-то опять звонит?
Нет, это будильник, надежный товарищ. Половина восьмого. Утро. Солнце. Кавардак в квартире. Рабочий день.
Стучу кулаком в стенку:
— Эй, зверь бурундук, подъем!
Ношусь как угорелая по квартире под Пугачеву из проигрывателя. Одеваюсь, собираюсь, мажусь, навожу красоту. Антошка у себя в комнате, тоже, по идее, должен одеваться. Заглянула к нему — сидит на кровати встрепанный, сонный, задумчиво сует ногу в колготки.
— Быстрей, быстрей напяливай!
— Если быстлей, то будет задом напелед. (Когда же он «р» научится выговаривать?)
— Ничего. Когда опаздываешь, можно и задом наперед.
— А почему ты все влемя опаздываешь?
— Потому что такая уж у тебя мать, выбирать не приходится.
Бегу в ванную, но у меня ведь не ребенок, а «что, где, когда».
— Мама, а человек плоизошел от обезьяны?
— От обезьяны.
— А как же — в Ленингладе ведь обезьянов нету!
— «Обезьянов» нету, а обезьяны — жили, очень давно, от них он и произошел. А ты — от ленивца, знаешь такое животное?
— Не-ет…
— Ну вот, придешь в сад и спросишь, а поэтому одевайся быстрее.
«…держи меня, соломинка, держи. Когда вокруг шторма в двенадцать баллов…» — это Пугачева из проигрывателя.
А это уже Лариска. В дверь звонит. Открываю — не Лариска, а ее Сережка.
— А где…
— Ч-хи!
— …мама?
— Мама в лифте стоит, чтобы не уехал.
— Здесь я, здесь! Быстрее!
Наконец выволакиваю Антошку, и мы — в лифте, где, чтобы не уехал, стоит Лариска.