— Умолкни, не говори больше ни слова! — воскликнул Даниил. — Моя душа посетила этот мир в годы, когда ты жила на земле, — есть ли большее счастье? Прощай, Ярославна! Возлюбленная моя, прекрасная моя!..
Большое солнце, холодное, чужое, встает из-за края земли в утро казни.
Все покрыто росой, как инеем, — чужие деревья, трава чужая, чужие, незнакомые цветы. И от ручья поднимается пар, словно ручей морозный, студеный. И утренний холод пронизывает Анну, сидящую на берегу.
Мысли пронизывает холод, а не тело, и стынут от него готовые пролиться слезы… Когда-нибудь, когда солнце надолго согреет мир, они оттают и изольются, они лягут обильной росой на лугах, и высоко поднимутся вспоенные ими травы. Все пройдет, и раны затянутся, и зарастут пепелища… и простит нам обиду вечная душа в небесах…
За спиной Анны раздались шаги, Шалиньяк подошел к ней.
— Мы ждем тебя, госпожа.
Анна поднялась и последовала за ним.
— Доминус вобискум… — слышался монотонный голос Роже. — …новит мне патер, эт эго агноско патрем… эт анимам меам поно про овибус меис… Си мортуи сумус кум Кристо…
Все собрались на опушке, и Даниил стоял, связанный, на коленях, и перед ним торопливо возносил молитву Роже, и Злат, сам не свой, нетвердыми руками проверял, надежно ли укреплена рукоять меча.
— Амен, — заключил Роже, вставая, и сделал Злату знак.
Злат шагнул к Даниилу.
— Не гневись, Ярославна, — вдруг сказал он, отводя глаза. — Не слушается рука.
Шалиньяк с досадой огляделся.
— Жак, — позвал он франкского воина. — Сделай свое дело.
Позевывая, Жак подошел к Даниилу и обнажил меч. Он дугой сверкнул в воздухе.
— Нет!.. — закричала Анна, закрыв лицо руками.
И бросилась бежать прочь, не различая дороги, через ручей, по высоким влажным травам, обдирая платье и тело о колючие кустарники. Но все медленнее становился ее бег, и наконец Анна остановилась. Тишина была вокруг… Анна повернулась и пошла обратно, ступая медлительно, неторопливо, — и вернулась к опушке.
Там уже не было Даниила, воин старательно вытирал меч о траву, Бенедиктус тянул вино из фляжки, остальные смотрели на Анну.
— Приказывай, моя королева, — сказал Шалиньяк.
— Запрягайте коней, — молвила Анна, и каменным было ее лицо. — Солнце уже высоко.
Они ехали день, другой, много дней. Миновали убогие села с хижинами, крытыми косматой соломой, с кучами навоза у плетней, мрачные замки баронов, лепящиеся на неуютных вершинах скал, придорожные трактиры и церкви — и всюду в мире был единый распорядок: властители правили, священники молились, а крестьяне трудились на полях, ибо уже наступило время жатвы.
Местности становились все населеннее, дороги — все многолюднее. В один из дней путникам повстречалось странное шествие.
Впереди конные воины гнали пиками баранов и коров. За скотом, тоже под охраной, брели длинной вереницей люди с бедным скарбом: горшками, узлами, серпами и мотыгами. Женщины несли на руках детей. Люди шли понуро, с выражением безнадежной покорности судьбе, а вокруг них с лаем носились свирепые сторожевые псы.
Анна со спутниками вынуждены были посторониться — и с обочины глядели на процессию. Свернул даже Шалиньяк, который первое время пытался упрямо пробиваться сквозь баранье стадо. Замыкали колонну ковыляющие старики и старухи, их подталкивала копьями стража. Седой старик, хромой, заросший многодневной щетиной, увидев бочку на телеге, обратился к Янке пересохшим голосом:
— Добрая госпожа, дай глоток воды!.. Иначе умру от жажды.
Янка протянула ему ковшик, и старик жадно задвигал кадыком. Ромуальд, лежащий на телеге, приподнял голову и всматривался в его лицо.
— Гунтер?.. — неуверенно окликнул он. — Это ты, Гунтер?..
Старик с трудом оторвался от кружки и сощурил подслеповатые глаза.
— Господи!.. — произнес он изумленно. — А мы считали, что вы в лучшем мире!
— Что это значит, Гунтер? — показал Ромуальд на шествие. — Куда вас ведут?
— Ах, господин, — отвечал старик, — почему вы не вернулись неделей раньше? Одни беды преследовали нас все эти дни. Вначале красная комета появилась в небе… потом могильщики вырыли из земли на кладбище каменную женщину, нагую… А вчера — черный рыцарь явился в поместье, сказал, что вы умерли, разорил замок, нас забрал и скот, по праву старшего брата… а куда нас ведут, мы не знаем. Ах, где же вы пропадали, господин!..
Только теперь путники обратили внимание на черный дым, столбом стоящий далеко у горизонта.
— Гунтер!.. — Ромуальд приподнялся в крайнем волнении. — А Готелинда? Помнишь ли ты белокурую госпожу, дочь барона Хагенштауфера?
— А, — сказал старик. — Помню. Отец устроил ей хорошую свадьбу, бесплатно угощали пивом бедняков…
— Когда?
— Да уж с полгода… ее муж — храбрый рыцарь. Уши у него заросли волосами, как у волка.
— О Боже! — воскликнул Ромуальд и без памяти упал обратно на солому. В это время стражник подъехал к телеге, копье кольнуло старика в плечо, кружка упала на дорогу. Злат потянулся к мечу, но Анна коснулась его руки.
— Молчи, Злат, и молись, чтобы нас не узнали…
Злат задвинул меч в ножны. Старик, припрыгивая на одной ноге, изо всех сил нагонял под конвоем стражника хвост шествия. Черный дым расползался над горизонтом.
Они стояли на пепелище. Обгоревшие трубы да горы битого камня — это было все, что осталось от замка Ромуальда. Стучал топор — Злат доделывал из уцелевших бревен подобие хижины. Ромуальд отрешенно сидел возле нее.
— Поистине печальный рыцарь, — молвил Бенедиктус и украдкой вытер слезу.
Анна тоже глядела на рыцаря с жалостью.
— Ромуальд, — сказала она, — при франкском дворе ты будешь принят с почетом, вот тебе мое слово. Поедем с нами.
— Милость твоя безгранична, благородная принцесса, — ответил Ромуальд, поклонившись. — Но здесь моя земля, и я слышу, как склепы предков взывают к отмщению. Мне не будет покоя на этом свете, пока я кровью черного рыцаря не смою позор с нашего рода.
— Позови меня, — сказал Шалиньяк, взбираясь на коня, — я охотно приеду к тебе на помощь.
— И я приеду, — сказал Злат. — Прощай, Ромуальд. И не печалься. Печаль беде не помощник.
Все были уже готовы тронуться в путь, и Ромуальд, морщась от боли, поднялся, чтобы стоя проводить гостей у порога жилища, — одна Янка медлила и томилась.
— Как же ты?.. У тебя еще и раны не зажили!
— Рыцарь не должен думать о ранах, Янка.
— Да кто тебе их перевяжет?..
— Мне известны бальзамы и снадобья, которые творят чудеса. И кроме того, — добавил Ромуальд, грустно глядя на Янку, — меня будет лечить память о твоей доброте. Прощай.