Виктория перевела взор на Ангуса: тот придвинул себе кресло и устроился в нем боком, так что она оказалась между ним и матерью. Она пыталась поймать его взгляд. Как часто Виктория специально для встречи с ним надевала строгий черный наряд — как сегодня. Ей доставляло удовольствие отдаваться ему в полном облачении, едва войдя в дом. О, она в совершенстве овладела этим искусством — возбудить, разжечь его, а потом тянуть и откладывать, так что он уже почти переставал надеяться, — а затем уступить. Подними Ангус сейчас глаза, он безошибочно узнал бы, о чем она думает. Но он продолжал смотреть мимо, уставившись в одну точку где-то над головой жены, как если бы чувствовал себя не вправе лицезреть эту боготворимую им красоту, прежде чем ему официально не будет дано это право.
— Виктория! — Ангус нервно откашлялся. — Твоей матери известно, что на протяжении пяти лет у нас с тобой был роман. — Голос был чужой, такой решительный и резкий, что Виктория сразу поняла, что он намерен высказаться до конца. — Миллисент знает, что в это дело меня втянула ты, — продолжал Ангус, как автомат. — Она знает, как я потерял голову и позволил себе заниматься с тобой любовью, и ей известно, что наш роман продолжался до самого последнего времени, даже после того, как я попытался избавиться от тебя и услал в Калифорнию. Она знает, что периодически я теряю разум и способность сопротивляться своим сексуальным желаниям. Ей доподлинно известно, какие безумные поступки я совершал и как я, по своей преступной слабости, не сумел противостоять тебе, хотя должен был это сделать в первый же раз. После твоего звонка в Сауттемптон я ей все рассказал.
— Но мы любим друг друга! — Это был единственный и последний ее довод, и она ухватилась за него, как утопающий за соломинку. — Ты хочешь на мне жениться! Ты ей об этом сказал?
Ангус снова заговорил своим механическим голосом, и слова его, как гвозди, вколачиваемые в крышку гроба, били по ней, не оставляя ни малейшего шанса на возражения.
— Все эти годы я так и думал. Я думал, что люблю тебя. — Он набрал в грудь воздуха и теперь смотрел на жену. — Да, Миллисент, я был в нее влюблен, так влюблен, что был не в состоянии смотреть на вещи здраво. Но с того дня, как она стала требовать, чтобы я развелся с тобой, я начал ее бояться, а любовь и страх — вещи несовместимые.
— А он не сказал тебе, что он был моим первым мужчиной? — выкрикнула Виктория.
— Я всегда чувствовала, что в тебе есть что-то неправильное, Виктория, — своим мелодичным голосом невозмутимо произнесла Миллисент Колдуэлл. — Нет, конкретно эта трогательная подробность не была мне известна, но какая теперь разница, какую форму принял твой психоз? Ты не считаешь, что тебе было бы намного полезней раздвигать ноги перед каждым встречным, чем беречь свою девственность для собственного отчима? Что скажешь?
Миллисент Колдуэлл сидела с высоко поднятой головой, олицетворяя собой невозмутимость и хладнокровие. Некоторая аляповатость ее наряда и украшений почему-то воспринималась теперь скорее как символы могущества, нежели как проявление слабости.
— Отчима? Не морочь мне голову ерундой! — выпалила Виктория. — Ты прекрасно знаешь, что я никогда не была ему падчерицей и что все произошло, когда мне было уже двадцать семь лет! Какое отношение имеет к этому ваш брак? Двое взрослых людей любят друг друга!
— Ангус, — тихо и печально произнесла Миллисент, — я не хотела тебе верить, но ты был прав — она ничего не хочет понимать…
— Понимать — что? — закричала Виктория с искаженным от злости лицом, переводя недоуменный взгляд с одного на другого. — О чем ты говоришь? О вашей несуществующей семье? Об отношениях, которых нет? Это и отношениями-то нельзя назвать, ты прекрасно знаешь, и не смей этого отрицать, что твой «отчим» — голая фикция, просто тебе удобно сейчас об этом вспоминать, хотя никакого морального или законного права у тебя на это нет! Не забывай, что я познакомилась с Ангусом, когда мне было шестнадцать лет!
— Бедная девочка, — сказала мать. — Неужели ты думаешь, что любой здравомыслящий человек — кроме тебя, Ангуса и меня — поверит, что между вами ничего не было на протяжении одиннадцати лет? Ты была вполне оформившаяся девушка, а Ангус — такой страстный мужчина… Да кто поверит, что вы все эти годы тайком от меня не спали вместе? Тут может быть только один вопрос — когда именно и где это началось — в Нью-Йорке ли, Саутгемптоне, на Ямайке или во Франции? «Как долго они терпели?» — вот единственный вопрос, который здесь уместен. У вас были все возможности для близости… К тому же я была намного старше Ангуса, не правда ли? Между прочим, — улыбнулась она, — я и сейчас его старше.
Миллисент Колдуэлл посмотрела на свои руки.
— Вот ведь что говорили бы люди, как бы я ни пыталась их разуверить. Все бы думали, что я просто защищаю вас обоих, но никто и никогда не позволил бы мне изображать из себя святошу, даже если бы я и хотела. Люди всегда с большей готовностью верят в плохое, неужели ты еще этого не поняла? Виктория, где твое благоразумие? Твоя беда в том, что ты смотришь на вещи только своими глазами и отказываешься встать на чужую сторону. Среди моих знакомых не найти ни одного человека, кто не замечал бы, что между вами с Ангусом что-то происходит. Все ваши свидания неизменно становились предметом сплетен между моими лучшими друзьями и подругами. Никто из нас не безгрешен, так что провести кого-либо очень трудно.
— Значит, ходили сплетни! И что с того? Ангус, тебе есть какое-нибудь дело до сплетен? Ну, скажи! — В голосе Виктории, до этого вызывающем и самоуверенном, зазвучала растерянность. Or слов матери, с их неуязвимой логикой и житейской правдой, веяло чем-то таким, что ей стало казаться, будто море вдруг превратилось в лед, а горы растопились.
— Да ты что, и впрямь сумасшедшая? Конечно, мне есть до них дело! И что плохого — дорожить мнением окружающих? — В Ангусе в полный голос говорил инстинкт самосохранения.
— Да как ты можешь ставить чье-то мнение выше собственного счастья? Ведь тебе приходилось жить с ней под одной крышей! — сорвалась на крик Виктория, тыча пальцем в мать. — Ничье доброе мнение не способно сделать человека счастливым, ничье мнение не заставит твой член стоять, ничье мнение не поможет тебе кончить, кобель несчастный! Или ты уже тоже высох, как и она? Может, она тебе отрезала яйца?
— Грубостью ничего не добьешься, Виктория, — не теряя достоинства, фыркнула Миллисент Колдуэлл. — Тебе не идет. Это не твой стиль.
— Да плевать я на тебя хотела! И на твоих так называемых друзей!
— Ты — да, но Ангус — нет, пойми это, Виктория. Он только что сам это сказал. Он, конечно, еще не все тебе объяснил. Он не сказал тебе, что не представляет, как можно провести остаток жизни в ссылке — бесславной ссылке! — в Калифорнии, хотя там и много солнца. Он не сказал о том, что с Нью-Йорком у него связано слишком много важного и дорогого его сердцу, чтобы всем этим пренебречь ради твоего новоиспеченного агентства, в успехе которого я лично никогда не сомневалась.
— Это правда?! — Виктория уставилась на Ангуса и поняла вдруг, что у него нет ни малейшего желания продолжать этот разговор. Ответ на заданный ею вопрос был написан у него на лице, лице провинившегося школьника. Он по-прежнему не смотрел на нее, а жалобными глазами верного пса глядел на жену. — Ведь ты умрешь, Ангус, умрешь от желания, ты ведь это знаешь! Ведь знаешь, жалкий трус? Как мужчине тебе коней, как ты не понимаешь?