Джонсон снял со стены картину и вынес ее на задний двор. Было лето и в мусорных баках роились жирные мухи, ползая по недоеденным остаткам пищи. Именно туда Джонсон и выбросил картину. Мухи зажужжали, поднялись в воздух, снова вернулись в мусорный бак, облепили новый предмет, проверяя его на съедобность.
Джереми Малкахи – молодой фотокорреспондент, которого меньше месяца назад уволили за безделье, спустился со своего убежища, на старом дубе, где сидел последние три дня, и начал медленно пробираться к мусорным бакам. Он надеялся, что ему удастся сделать несколько стоящих фотографий и вернуть себе прежнее место работы. Надеялся, что как только шум вокруг похорон известной художницы уляжется, ее муж расслабится и совершит ошибку. И в этот момент он – Малкахи, будет рядом. Будет держать этого хладнокровного убийцу в кадре, чтобы запечатлеть все. Все, что выведет его на чистую воду. Такой была надежда. И когда он крался к мусорным бакам, то уже чувствовал, как обнаружит что-то очень важное. Поэтому Малкахи сделал предварительно несколько снимков и только потом открыл крышку, снова нажал на спуск. Камера щелкнула. Малкахи замер, увидев картину. Ту самую картину, о которой так много говорили последнее время. Незаконченную картину знаменитой художницы. Картину, которую ее муж выбросил сразу после ее смерти. Картину безбрежного моря и крохотного парусника на его волнах. Картину, которую он не понимал, но знал, что она стоит безумных денег.
Малкахи сделал еще десяток снимков. Руки у него дрожали. Он не знал, имеет ли право достать картину, или должен оставить ее здесь. Лишь в одном он был уверен – работу ему вернут. Обязательно вернут. Он подошел к окну и заглянул в дом усопшей художницы. Ее муж сидел на диване со стаканом в руках и улыбался своей свободе. Улыбался первые за последние месяцы, а возможно и годы.
У Криса Донахью был кризис: творческий, семейный, финансовый. Отсюда и проблемы: алкоголь, женщины, долги, ненависть детей, измены жены. Одна измена, если быть точным, хотя Донахью было плевать. Даже если бы Сара собрала свои вещи и ушла к своему любовнику Лари Барковски, он не заметил бы этого, по крайней мере, попытался бы притвориться, что не заметил. Но Сара не уходила. Наоборот, она хотела жить в их доме. Она и пара ребятишек, бегущие к своему совершеннолетию семимильными шагами. Они даже начали делать ремонт… Поэтому Донахью решил, что должен уйти он. Уйти, убежать, улететь.
Он не знал, почему выбрал Гавайи. Просто в голову на тот момент не пришло ничего другого. Да и билет на ближайший рейс, когда он приехал в аэропорт, был только до Гавайев. Так что выбора особенно и не было. Так, по крайней мере, казалось на тот момент Донахью.
Он остановился в небольшом отеле под названием «Маленький Рай» недалеко от пляжа. Остановился, потому что ему совершенно не понравилось это дурацкое название. Обещанный кондиционер не работал, и Донахью приходилось довольствоваться установленным под потолком вентилятором. Идей не было. По крайней мере, тех идей, за которые ему платили. Когда-то платили. Последний аванс под несуществующую книгу, Донахью взял у издателя перед тем, как покинуть Калифорнию. Взял, клятвенно обещая, что не вернется без книги. Что ж, выходит он не собирался возвращаться вовсе. Оставалось лишь подсчитать, насколько хватит полученных денег, а потом… Донахью не знал, что будет потом.
Несколько раз он звонил домой и говорил Саре, что пишет книгу. Она говорила, что ждет его. Донахью кивал, не возражая этой взаимной лжи. Кивал, сжимая в кармане рукоять купленного револьвера. Вот только бы знать, зачем он его купил. Донахью даже не помнил, как купил. Просто проснулся однажды утром с сильным похмельем, чернокожей девушкой в кровати и револьвером под подушкой. Девушка проснулась, увидела оружие в руках Донахью и испуганно открыла рот, собираясь закричать.
– Это твое? – спросил ее Донахью.
Она покачала головой.
– Значит, мое.
Он сунул револьвер под подушку и начал одеваться. Девушка соскочила с кровати и выбежала из номера раньше, чем Донахью успел натянуть штаны. Он закурил, сделал себе выпить и, подойдя к открытому окну, стал смотреть, как женщины на пляже играют в волейбол.
Жустин. Она появилась как-то внезапно. Молодая и необычайно гибкая. С копной ярко-рыжих волос и французским акцентом. Она была младше Донахью почти вдвое, но он не особенно думал об этом. Особенно в первую ночь. Да он вообще не помнил, как познакомился с ней. Не помнил так же, как не помнил, как и где купил свой револьвер.
– Так и чем ты занимаешься? – спросила она, когда наступило утро.
– Здесь или вообще? – спросил Донахью, делая два стакана с коктейлем. – Если здесь, то пью, если вообще, то… – он посмотрел на Жустин и честно признался, что когда-то был писателем.
– Как это был?! – оживилась она.
Они спорили какое-то время, затем занялись любовью, снова поспорили, заказали обед в номер, выпили и опять занялись любовью.
Идея. Она пришла внезапно. Донахью закурил, обернулся, посмотрел на Жустин и начал рассказывать, импровизируя на ходу. Он был сыт, пьян и полностью сексуально удовлетворен.
– Интересная мысль, – сказала Жустин. – Сырая, но интересная.
– Да, – согласился Донахью. – Только жаль, что всего лишь мысль.
– Что это значит?
– Это значит, что я не станут об этом писать.
– Почему?
– Потому что не стану и все, – он сделал себе выпить.
Какое-то время они молчали.
– Хочешь, я буду писать вместо тебя? – неожиданно предложила Жустин.
Донахью рассмеялся.
– Я серьезно, – сказала Жустин.
– Да что ты понимаешь в этом?
– Я читала твои книги.
– Вот как? И что? Теперь ты думаешь, что можешь писать, как я?
– Немного. У тебя простой стиль. Я смогу его скопировать, а остальное подскажешь мне ты. Ты ведь знаешь, с чего начать? Знаешь. Расскажи, как ты это видишь, а я запишу…
Донахью все еще смотрел на это, как на шутку. Первую неделю, вторую, третью… Как на затянувшуюся шутку, в которую он начинал неосознанно верить. Даже снял другой номер, чтобы Жустин могла работать в отдельной комнате, пока он пьет и развлекается с женщинами, имен которых утром не сможет вспомнить. Лишь слышно, как стучит в соседней комнате печатная машинка, которую он купил в местном ломбарде. Некоторым женщинам становилось интересно, и они спрашивали у Донахью о Жустин. Он говорил им, что она его сестра. Говорил то, что хотела от него сама Жустин. Она не ревновала его. Ей было плевать. «Наверное, просто чокнутая!» – думал Донахью, но если это действительно было так, то ему нравилось это безумие. Нравилось настолько, что на второй месяц их знакомства он уже начал бояться, что однажды придет, а Жустин не будет в его номере. Она уйдет куда-нибудь, забыв о нем. Уйдет к другому. К более молодому, более желанному.