– Ждать?
– Свинья прожила восемьдесят лет.
– Это долго, – согласился Бонне.
– Очень долго, – Морель опустилась на колени. – Видите эти складки? – Бонне подошел ближе. – Когда кожа пройдет соответствующую выделку, будет покрыта лаком и вставлена в рамку, рисунок станет более целостным.
– Думаю, да, – согласился Бонне.
– Тогда сделайте это, – сказала Морель. – Убейте свинью и сдерите с нее кожу.
– Здесь?!
– Почему бы и нет? – она протянула ему тонкий изогнутый нож. – Возьмите.
– Я не могу.
– Это не сложно, – Морель взяла его за руку и потянула к себе, заставляя опуститься на колене возле свиньи. Бонне видел, как вздымается ее грудь. Видел проступавшие сквозь ткань соски. – Либо сделайте это сами, либо уходите, – она вложила ему в руки нож. Холодная рукоятка обожгла кожу. – Яремная вена вот тут… – кровь брызнула, заливая им лица. Теплая. Красная. Свинья забилась в агонии. – Теперь срежьте кожу, – сказала Морель. Она держала Боне за руку, направляя его. Запах свиной крови смешивался с ароматом ее духов, с теплом ее дыхания. – Возбуждает, правда? – пошептала Морель. Их руки… их сплетенные руки раздирали свиную плоть, отделяя кожу от мяса. Бонне вспомнил о старике. – Забудь о нем, – сказала Морель, освобождаясь от одежды. – Он любит смотреть. Только смотреть, – свиная кожа упала на пол мягким любовным ложем. Пот обагрил окровавленные тела. Жаркий, соленый пот…
Толпа склонилась над умирающим человеком.
– Господи! Он не дышит! – закричала женщина.
– Кто-нибудь отнесите его в тень!
– Уже слишком поздно…
Солнце продолжало нещадно раскалять город.
– Пойдем, – сказал старик свинье. – В мире есть куда более интересные вещи, на которые стоит смотреть.
И Бонне подчинился.
Мы спускаемся вниз. По узким лабиринтам каменных стен. Плывем под затопленными сводами, преодолевая тоннели. Местные ныряльщики говорят, что видели здесь мощеные дороги и разрушенные мосты. Японцы уверяют, что находили гробы из платины.
Ниже. Еще ниже. Словно в центр земли. Туда, где не существует вопросов. Туда, где ответы теряют свое значение. Никто уже не помнит, как долго мы спускаемся. Никто не знает, сколько воздуха осталось в кислородных баллонах. Лишь тьма. Вселенский мрак. Внизу. Вокруг. Внутри.
Дышать!
Белые стены обиты войлоком. Инъекции повторяются каждые два часа. Никто не верит нам. Никто не слушает нас.
Нужно вернуться. Нужно узнать: кто мы, откуда мы.
Тайны зовут нас. Назад. К островам. Сквозь мрак и упорядоченный хаос вселенной. Мы видим миры. Видим других созданий.
И снова инъекции. Каждые два часа.
Врачи говорят, что мы скоро умрем. Взвешивают наши тела до смерти и после нее. Считают разницу. Говорят, что нашли вес души.
– Скоро все кончится, – говорят нам создания из света. – Некого будет взвешивать. Некому делать инъекции.
Мы, как солдаты, которых заставляют совершать марш бросок по территории, где час назад проводилось испытание ядерной бомбы. Наука насилует нас бесконечным прогрессом. Ставит эксперименты и выбрасывает на свалку времени.
Мы – пушечное мясо. Инструмент ученых, политиков и средств массовой информации.
И мы кричим об этом. Кричим во все горло. Но всегда есть инъекции. Каждые два часа…
Нет. Она никогда не хотела быть богом. По крайней мере, не его реинкарнацией.
Вопрос: За что воюем? За что боремся?
Ответ: … Ответов никогда не было. Богиня не разговаривала с ней. Все слишком сложно, чтобы объяснять. Все слишком глупо, чтобы не пытаться удержать это в себе.
И никакого права на выбор.
Она выбралась за стены монастыря в свой четырнадцатый день рождения. Лучи утреннего солнца освещали ей путь, но не согревали тело. Снег. Белый. Холодный. Она шла по узким горным тропам, и сердце в груди бешено билось, предвкушая перемены. Что будет, когда она спустится вниз? Суждено ли ей увидеть зеленеющие поля и высокие лиственные деревья? Суждено ли увидеть мир без монастырей? Мир, где дома из стекла и железа подпирают небо, а реки не затянуты вечным льдом? Она осторожно запустила руки под теплый тулуп и трепетно прижала к груди красочный альманах. Сейчас он был для нее больше, чем бог. Больше чем все то, что ей предрекали с рождения.
– Нет! – выкрикнула она, осознав, что снова вернулась в монастырь. В памяти осталось лишь подножие горы, да удивленные крестьяне, падающие ниц перед спустившейся с вершины богиней. Не обращая на них внимания, она шла, любуюсь буйством жизни. Птицы щебетали, встречая ее пришествие. Ветер пригибал к земле высокие травы. Теплое солнце ласкало тело. И даже бабочки однодневки кружили вокруг нее, выражая свое приветствие… Такой она и была – бабочкой однодневкой. Хозяйкой жизни лишь при свете солнца, а ночью… Ночью богиня возвращала ее обратно в монастырь. Обессиленную, замерзшую, с изодранными коленями и отсутствием надежд…
Восемнадцатое день рождения. Бежать некуда. Надеяться не на что. Можно лишь тихо ненавидеть.
– Не бойся, – сказала она бритоголовому монаху, прижимая его руку к свое груди. – Я же богиня. Помнишь? Ты должен во всем подчиняться мне, – Монах задрожал, благоговейно закрывая глаза. – Не смей! – остановила она его. – Я хочу, чтобы ты смотрел! – шелковые одежды упали с ее плеч. Молодая грудь дерзко смотрела вверх набухшими сосками. Нет. Ее не возбуждал монах. Ее возбуждало собственное непокорство.
Молодой монах замуровал себя в пещере, оставив лишь небольшое отверстие, сквозь которое ему подавали пищу и забирали экскременты. Он предпочел отказаться от жизни, чем жить с чувством совершенного греха. Она стояла и смотрела на печать, закрывшую замурованный вход и знала, что печать эта была поставлена ее рукой. Монах не выйдет. Нет. Никогда не выйдет. Он проведет в пещере столько, сколько выдержит его бренное тело, а затем, когда еда, которую приносят ему будет не тронута в течении шести дней, его братья взломают замурованный вход и вынесут бездыханное тело. Они разрубят его и скормят диким животным. И может быть, она будет свидетелем этого или даже участником….
Крови больше не было, и очередной монах не лил раболепные слезы. И боль. Боль уже не подчиняла себе ее тело. Да и страх отступал. Она знала, что будет утром. Еще один монах покинет монастырь, предпочтя добровольное заточение. Но так ведь не может быть вечно. Когда-нибудь богине придется сдаться, иначе у нее не останется подданных. Иначе у нее не останется никого, кто будет поклоняться ей.