Я неловко улыбнулась. Он тоже улыбнулся, с мягкой снисходительностью. Мотнул головой.
— Ты и вчера ведь приезжала. — Он лукаво посмотрел на меня.
— Приезжала, — промямлила я, — откуда ты знаешь?
— Видел, — равнодушно произнес он, — из соседнего дома. Был приглашен на шашлык.
Кровь во мне закипела: вот как, видел и не соизволил выйти навстречу. Я, понимаешь ли, еду его спасать, утешать, переживаю из-за сюжета в «Вестях», а он шашлык жрет да посмеивается. Первым импульсом было развернуться и уйти. Молча так, гордо, сжав кулаки и поборов желание высказать ему все, что я о нем думаю. Но вовремя я вспомнила, с кем имею дело. Оригинал, маргинал, художник. А все художники, как известно, немного сдвинутые. К тому же меня распирало любопытство: как он живет и тому подобное. Не забыла я и про свою благородную миссию — спасти, так сказать, талант от несправедливой клеветы.
— Мило. — Я все-таки не смогла скрыть обиды и разочарования. Губы помимо моей воли вытянулись в язвительную усмешку.
— Хотел и тебя пригласить, но ты уже уехала.
Врешь, брат.
— Досадно. Вчера у меня со временем был напряг. А сегодня…
— И поэтому ты заходила в «Гриву»? — с недоверием спросил он.
— Тебе и это известно? — почувствовала я раздражение, — у тебя хорошие осведомители.
— Ксюша сказала. Мы с тобой разминулись буквально на несколько минут.
— Надо же! — Я надулась.
— Но все можно исправить… — с таинственным видом сказал Александр, — прошу.
Я уже говорила, что ничто ему так не шло, как широкая улыбка. Я переступила порог его владений со смешанным чувством: проигрыш или победа?
— Заходи, заходи, — торопливо сказал он, пропуская меня вперед.
Я очутилась в просторном, чудовищно просторном холле, свидетельствующем о пристрастии хозяина к пустому пространству. В глубине маячил камин. Паркетный пол был застелен ковром. Кое-где на грязно-белой поверхности стен висели огромные черно-белые фото в рамках и деревянные маски, воспроизводящие застывшие лица египетских фараонов.
— Пошли, — Александр, видя мое замешательство, неожиданно взял меня за руку и подвел к камину.
Камин, распростертая перед ним шкура белого медведя, пара диванов с причудливо скошенными спинками, тонконогий столик и несколько авангардных стульев наподобие деревянных гармошек с прорезями в виде египетских иероглифов напоминали оазис в мрачной пустыне холла.
Я адресовала Александру непонимающий взгляд. На его губах заиграла снисходительная усмешка.
— Садись. — Он подвел меня к одному из стульев, а сам подошел к стене и открыл саркофаг.
Да, да, не удивляйтесь, настоящий саркофаг. Я не обратила на него внимания сначала — так захватила меня космическая пустота холла.
— Что это? — удивилась я, показывая на саркофаг и чувствуя под ягодицами неприятную твердость деревянной поверхности стула.
— Из музея спер, — засмеялся Александр.
— Что?
Я понимала, что он шутит, но хотела получить вразумительный ответ.
— Холодильник в виде саркофага — мое изобретение. Изготавливали на заказ. Что будешь пить?
— Сок или кофе, — неуверенно сказала я.
— Может, «Рене Мартен»?
Неплохо живет фотохудожник.
— Хорошо, — поддалась я искушению.
Я расслабилась. Мой взгляд стал осваивать интерьер. Второй этаж наподобие террасы выступал над первым: их разделяли металлические перила. На фото, развешанных в холле, воспроизводились два равновеликих мотива — Древний Египет и средневековая готика. Я заметила, что у фараонов и царей были женские лица. Моделями явно служили наши современницы. На некоторых фото были запечатлены мумии и доподлинные саркофаги, а также произведения древнеегипетского искусства. Но преобладали, как я догадалась, собственные работы Шилкина, на которых обычные девушки усилиями его творческой фантазии превращались в царственных правителей и правительниц Египта. Меня заинтересовали не лица и фигуры этих девушек, стилизованные под Древний Египет, а большое цветное фото готического собора.
Александр достал из бара-саркофага пузатую бутылку «Мартена», принес из столовой, помещавшейся за перегородкой в правом от камина углу, две объемные рюмки, нарезанный лимон, пористый шоколад, фрукты на керамической тарелке и, расставив все это на столике, принялся разливать коньяк.
— А это что? — Я указала на фото, где роскошной черной короной посреди розовых крыш неведомого городка, с дальней перспективой синей горы возвышался поразивший мое воображение собор.
— Собор Вольвик в Оверни, — на секунду замер и улыбнулся Александр.
— Ты сам фотографировал?
— Я не раз бывал во Франции.
— В Париже? — наивно спросила я.
— Париж — это далеко не вся Франция, — добродушно усмехнулся он и прошел в столовую.
Оттуда Шилкин принес стул диковиннее того, на котором я сидела. Мне вначале даже стало как-то не по себе. Он навеял мне воспоминания об эпохе инквизиции. А может, это отдаленная пародия на электрический стул? Две ассоциации слились в кольцо гнетуще-странного впечатления. На стыке этих смыслов и зависло мое вибрирующее, как электрический провод, воображение. Каркас чудовища щерился выступающими рейками квадратного сечения. Плоская спинка и сиденье не располагали к вальяжной позе.
— Тебе не страшно на нем сидеть? — вымученно улыбнулась я.
— Страшно? — приподнял брови Александр, — скорее не очень удобно.
— Зачем же ты приобрел этот стул? — с недоумением посмотрела я на него.
— Это мой любимый стул, — невозмутимо отозвался Александр, — для творцов нет ничего важнее и ценнее эстетики, — гордо изрек он, но тут же рассмеялся нарочитой серьезности собственного тона.
— Любимый? — Я заерзала на жестком деревянном сиденье.
— Неудобство — мой жизненный и эстетический принцип, — Александр грел в руке рюмку, — в наш век, век приспособленчества и погони за моральным и материальным комфортом, я выбираю диаметрально противоположное тому, что занимает спекшиеся мозги посредственностей. И потом, представь себе, как сидят перед камином: развалясь, едва внимая собеседнику, нехотя посасывая коктейль. Такие стулья, — он указал глазами на свой и мой, — не дадут расслабиться, они призывают к дисциплине и вниманию.
«Довольно слабая концепция при всей ее оригинальности», — мысленно прокомментировала я тираду Александра.
Эклектика, которая показалась мне основополагающим принципом оформления причудливого интерьера, умело организованный хаос эпох и жанров наконец обрели в моем сознании верное толкование. И Египет, и готика, и медвежья шкура — все это было вариациями на тему ледяного порядка, застывшей строгости, выверенности поз и пропорций, благородной сдержанности, касалась ли она эмоций или творческой фантазии строителей соборов. Шкура белого медведя придавала обстановке не меховое тепло и уют, а скорее навевала антарктический холод, усиливавшийся подбором декора и предметов, отсылавших воображение к Египту и Средневековью. Прибавьте к этому софиты — и вы получите впечатление общего морального и физического неуюта.