– Играй, Пилигрим.

Уайтхед встал.

– Я не хочу играть!

– Но ты просил.

Уайтхед взглянул на карты, разложенные на столе.

– Вот так ты меня и заполучил, – тихо сказал он. – Этой гребаной игрой.

– Сядь, Пилигрим.

– Заставил меня мучиться страданиями проклятых.

– Разве? – В голос Мамуляна вплелось сочувствие. – Ты правдамучился? Если так, то мне действительно очень жаль. Смысл искушения в том, что некоторые вещи стоят своей цены.

– Ты Дьявол?

– Ты же знаешь, что нет, – сказал Мамулян, морщась от этой новой мелодрамы. – Каждый человек – свой собственный Мефистофель, ты не думаешь? Если бы не появился я, ты заключил бы сделку с какой-нибудь другой силой. И получил бы свое состояние, своих женщин и свою клубнику. И все эти мучения, от которых я тебя заставил страдать.

Уайтхед слушал, как иронизировал этот мягкий голос. Конечно же, он не страдал —он прожил жизнь удовольствий. Мамулян прочитал эти мысли на его лице.

– Если бы я действительнохотел, чтобы ты мучился, – раздельно проговорил он, – Я бы получил это сомнительное удовольствие много лет назад. И ты знаешь об этом.

Уайтхед кивнул. Свеча, которую сейчас Европеец поставил рядом с розданными картами, дрогнула.

– То, чего я хочу от тебя, намного более постоянно, чем страдание, – сказал Мамулян. – Теперь играй. У меня зудят пальцы.

71

Марти вышел из машины и постоял несколько секунд, глядя на угрожающую громаду отеля «Обитель Демонов». Свет, почти неразличимый во тьме, мерцал в одном из окон верхнего этажа. Второй раз за сегодняшний день, он отправлялся в отель через пустырь; его била дрожь. Кэрис не вступала с ним в контакт с того момента, как он отправился сюда. Он не вторгался в ее молчание – было слишком много возможных причин. И ни одна из них не была приятной для него.

Когда он подошел к передней двери, он заметил, что она взломана. По крайней мере, он может войти нормально вместо того, чтобы карабкаться по пожарной лестнице. Он переступил через набросанные доски и прошел через огромный дверной проем в фойе, остановившись, чтобы дать глазам время освоиться в темноте, прежде чем начать осторожно подниматься по обгоревшей лестнице. Во мраке каждый звук, который он издавал, казался выстрелом в похоронной, шокирующей тишине. Пытаясь ступать как можно тише, он начал подъем – лестница хранила слишком много сюрпризов, чтобы сохранить полную тишину. Он был уверен, что Европеец слышит его и готовится вдохнуть в него убийственную пустоту.

Когда он добрался до того места, куда он входил с пожарной лестницы, ему стало намного легче ориентироваться. И только когда он добрался до покрытого коврами пола, он вспомнил, что идет без хоть какого-нибудь оружия или плана, пусть самого примитивного, как вырвать Кэрис. Все, на что он мог надеяться, это то, что она больше не была важным элементом в повестке дня Европейца, что ее могут упустить из вида на несколько жизненно важных мгновений. Ступив на последний этаж, он уловил свое отражение в одном из зеркал холла – худой, небритый, на лице все еще оставались следы крови, на рубашке тоже кровяные потеки – он выглядел, как лунатик. Отражение настолько точно передавало его внутреннее состояние – отчаянное, варварское отражение, – что это придало ему смелости. Он и его отражение были согласны: он сошел с ума.

* * *

Только второй раз за всю их долгую связь они сидели друг напротив друга и играли в «очко». Игра была неоднозначной – они были, как казалось, более равны сейчас, чем были тогда, сорок лет назад, на площади Мюрановского. И пока они играли, они разговаривали. Беседа была совершенно спокойной и недраматичной – о Иванджелине, о недавнем падении рынка, об Америке и, даже, с течением игры, о Варшаве.

– Ты возвращался когда-нибудь? – спросил Уайтхед.

Европеец кивнул головой.

– Это ужас, что они наделали.

– Немцы?

– Планировщики города.

Они продолжали играть. Карты перемешивались и раздавались снова, перемешивались и раздавались. Пламя свечи дрожало от легкого дуновения, возникавшего от их движений. Игра шла сначала так, после – иначе. Разговор угасал и начинался снова – незначительный, почти банальный. Казалось, в эти последние минуты вместе – когда им нужно было сказать так много друг другу – они не говорили ничего значительного из страха, что поток может хлынуть рекой. Только однажды болтовня показала свой истинный характер – вырастая за считанные секунды из простого замечания в метафизику.

– Мне кажется, ты жулишь, – легко заметил Европеец.

– Ты бы знал, если бы это было так. Все трюки, которые я использую, твои.

– О, ну брось.

– Правда. Все, что я узнал о мухлеже, я узнал от тебя.

Европеец казался почти угасшим.

– Даже сейчас, – сказал Уайтхед.

– Что даже сейчас?

– Ты все еще мухлюешь, правда? Ты не можешь быть жив в твоем возрасте.

– Это так.

– Ты выглядишь так же, как и тогда, в Варшаве, скажи, что нет. Сколько тебе лет? Сто? Сто пятьдесят?

– Больше.

– И что это сделало с тобой? Ты еще больше напуган, чем я. Тебе нужен кто-то, кого ты будешь держать за руку, когда умрешь, и ты выбрал меня.

– Вместе мы могли бы никогда неумереть.

– А?

– Мы могли бы основать миры.

– Сомневаюсь.

Мамулян вздохнул:

– Все это была жажда? С самого начала?

– В основном.

– Тебе никогда не было никакого дела до смысла во всем этом.

– Смысла? Ни в чем нет смысла. Ты сказал мне сам: первый урок. Все это – лишь шанс.

Европеец бросил карты, проиграв.

– ...да... – сказал он.

– Еще партию? – предложил Уайтхед.

– Только одну. Затем нам уже действительно будет пора идти.

* * *

Наверху лестницы Марти остановился. Дверь номера Уайтхеда была слегка приоткрыта. Он не имел никакого представления о расположении комнат за ней: два номера, которые он изучил, были совершенно не похожи друг на друга, и он не мог представить себе планировку этого номера, по планировке остальных. Он вновь вернулся к своему недавнему разговору с Уайтхедом. Когда он закончился, у него осталось слабое впечатление о том, что старик прошел совсем небольшое расстояние до внутренней двери, которую закрыл, положив этим конец беседе. Тогда это должен быть длинный коридор с комнатами.

Гадать было бесполезно: стоя здесь и перемешивая свои сомнения, он только усиливал свое нервное возбуждение. Он должен действовать.