Европеец наблюдал за ним, не проявляя никаких намеков на свои мысли. С погоней было покончено, теперь, перед завершением, он полагал, они могли бы немного поговорить о старых временах. Но он не знал, с чего начать.
– Скажи мне, – проговорил Уайтхед, высасывая мякоть ягоды, – ты принес с собой колоду?
Мамулян удивленно взглянул на него.
– Я имею в виду карты, – пояснил Уайтхед.
– Конечно, – ответил Европеец. – Я всегда ношу их с собой.
– А эти милые ребята играют? – он махнул в сторону Чэда и Тома, стоявших у окна.
– Мы пришли для Потопа, – сказал Чэд.
Бровь старика приподнялась.
– Что ты им наговорил? – спросил он Европейца.
– Это все их собственная воля, – ответил Мамулян.
– Мир подходит к концу, – сказал Чэд, любовно укладывая свои волосы и вглядываясь через окно на дорогу, повернувшись спиной к обоим старикам. – Вы не знали?
– Правда? – сказал Уайтхед.
– Неправые будут смыты.
Старик поставил свою вазу с клубникой.
– А кто будет судить? – спросил он. Чэд оставил свою прическу в покое.
– Бог на Небесах, – ответил он.
– А не сыграть ли нам на это? – поинтересовался Уайтхед. Чэд повернулся, чтобы озадаченно взглянуть на вопрошавшего, но вопрос был не к нему, а к Европейцу.
– Нет, – ответил Мамулян.
– Ради старых времен, – настаивал Уайтхед. – Всего лишь игра.
– Твоя страсть к игре могла бы впечатлить меня. Пилигрим, если бы она не была явной попыткой отсрочки.
– Так ты не будешь играть?
Глаза Мамуляна блеснули. Он почти улыбнулся, когда сказал:
– Да. Конечно, я буду играть.
– Там за дверью, в спальне, стоит стол. Ты не хочешь отправить одного из своих пажей принести его?
– Не пажей.
– Слишком стар для этого, а?
– Богобоязненные люди, они оба. Чего нельзя сказать о тебе.
– Ну это всегда было моей проблемой, – сказал Уайтхед, с ухмылкой оценивая остроту. Все было словно в старые добрые времена – обмен колкостями, мрачновато-сладкими ироническими замечаниями, мудростями присутствовал в каждом моменте, когда они были вместе, и слова маскировали глубину чувств, которая смутила бы поэта.
– Ты не принесешь стол? – попросил Мамулян Чэда. Тот не шевельнулся. Его начинала интересовать борьба желаний между этими двумя людьми. Значение всего этого он не понимал, однако в комнате безошибочно угадывалось напряжение. Что-то ужасающее было на горизонте: может быть, волна; может быть, нет.
– Ты принеси, – сказал он Тому, сам он не мог отрывать глаз от состязающихся ни на мгновение. Том, радостный от того, что может очистить свой разум от сомнений, подчинился.
Чэд ослабил галстук, что для него было то же, что обнажиться догола. Он безупречно улыбнулся Мамуляну.
– Вы ведь собираетесь убить его, так? – спросил он.
– А ты что думаешь? – ответил Европеец.
– Что он такое? Антихрист?
Уайтхед хмыкнул от удовольствия, которое ему доставила эта идея.
– Так ты сказал... – с упреком он обратился к Европейцу.
– Это так? – торопил Чэд. – Скажите мне. Я смогу принять правду.
– Я еще хуже, чем это, мальчик, – сказал Уайтхед.
– Хуже?
– Хочешь клубники? – Уайтхед поднял вазу и протянул ему. Чэд бросил взгляд на Мамуляна.
– Он не отравил ее, – уверил его Европеец.
– Она свежая. Возьми. Уйди за дверь и оставь нас с миром.
Вернулся Том с маленьким столиком. Он поставил его посредине комнаты.
– Если вы сходите в ванную, – сказал Уайтхед, – то найдете там изобилие всяких напитков. В основном, водки. И немного коньяка тоже, я думаю.
– Мы не пьем, – сказал Том.
– Сделайте исключение, – ответил Уайтхед.
– Почему нет? – сказал Чэд, его губы были перепачканы в клубнике, по подбородку тек сок. – Это же конец света, верно?
– Верно, – кивая, сказал Уайтхед. – Так что можете идти, пить, есть и забавляться друг с другом.
Том уставился на Уайтхеда, который смотрел на него с притворным сожалением.
– Прошу прощенья, так вам не позволяют даже мастурбировать?
Том издал звук отвращения и вышел из комнаты.
– Твой напарник чего-то приуныл, – сказал Чэду Уайтхед. – Давай, бери оставшуюся клубнику. Искуси его.
Чэд так и не понял, насмехаются над ним или нет, но взял вазу и пошел вслед за Томом.
– Ты скоро умрешь, – отрывисто сказал он Уайтхеду и закрыл за собой дверь.
Мамулян разложил на столе колоду карт. Это не были порнографические карты – он сжег их на Калибан-стрит, вместе с несколькими книгами. Карты на столе были старше тех на много веков. Их масти были разрисованы от руки, рисунки старших карт были грубо вычерчены.
– Правда? – спросил Уайтхед о последних словах Чэда.
– Что?
– Насчет смерти.
– Прошу тебя. Пилигрим...
– Джозеф. Называй меня Джозеф, как всегда.
– ...разделим это на двоих.
– Я хочу жить.
– Конечно, хочешь.
– То, что произошло между нами – это ведь не причинило тебе вреда, разве нет?
Мамулян протянул карты Уайтхеду, чтобы тот перемешал, но когда предложение было проигнорировано, он сделал это сам, перемешав карты здоровой рукой.
– Ну так как?
– Нет, – ответил Европеец. – По правде, нет.
– Тогда в чем дело? Зачем вредить мне!
–Ты ошибаешься относительно моих мотивов. Пилигрим. Я пришел сюда не для того, чтобы мстить.
– Тогда зачем?
Мамулян принялся сдавать карты для «очка».
– Чтобы закончить нашу сделку. Тебе так сложно это уяснить?
– Я не заключал сделок.
– Ты обжуливал меня, Джозеф, почти всю свою жизнь. Ты вышвырнул меня прочь, когда я уже не был тебе нужен, и оставил меня подыхать. Я прощаю тебе все это. Это в прошлом. Но смерть, Джозеф, – он закончил раздачу, – она в будущем. В близком будущем. И я не буду один, когда отправлюсь туда.
– Я принес свои извинения. Если тебе нужны действия покаяния, назови их.
– Нет.
– Тебе нужны мои яйца? Мои глаза? Возьми их!