Он перевернулся так, чтобы иметь возможность смотреть в другую сторону – через коридор в игровую комнату. Кэрис лежала на полу среди рассыпанных карт, – он видел ее труп через открытую дверь. Европеец поглотил ее.
Вдруг новопришедший заслонил ему вид, появившись в дверях. С того места, где он лежал, Уайтхед не мог рассмотреть лица человека. Но он видел блеск лезвия его ножа сбоку.
* * *
Том разглядел Пожирателя Лезвий раньше Чэда. Его неуравновешенный желудок запротестовал против смешанного запаха сандалового дерева и разложения, и он бросился на кровать старика, когда Брир вошел в комнату. Он прошел большой и тяжелый путь, но он все-таки был здесь.
Мамулян стоял напротив у стены, когда увидел Брира.
Он не был слишком удивлен, увидев это полусгнившее лицо, хотя он не мог понять почему. Неужели его мозг не полностью освободился от контроля за Пожирателем Лезвий и Брир каким-то образом появился здесь по его приказу? Брир смотрел на Мамуляна сквозь яркий свет, словно ожидая дальнейших инструкций, прежде чем начать действовать снова. Мышцы его лица были настолько испорчены, что каждое движение его глаз срывало часть кожи с глазниц. «Он выглядит, – подумал Чэд, его разум был вдохновлен коньяком – как человек, готовый распасться на бабочек». Их крылья трепещут под его оболочкой; своей страстью они растирают в порошок его кости. Вскоре их неустанное движение расколет его на части и воздух заполнится ими. Европеец взглянул вниз на мачете в руках Брира.
– Зачем ты пришел? – спросил он.
Пожиратель Лезвий попытался ответить, но и его язык уже не подчинялся ему. Последовало лишь мягкое небное слово, которое могло означать «буду», или «надо» или «Бог», но не было ни одним из них.
– Ты пришел, чтобы быть убитым? Это так?
Брир покачал головой. У него не было такого намерения, и Мамулян хорошо это знал. Смерть была наименьшей из его проблем. Он поднял лезвие, чтобы сигнализировать о своих намерениях.
– Я уничтожу тебя, – сказал Мамулян.
Снова Брир покачал головой. Он пробормотал что-то, что Мамулян расслышал как «мертвый».
– Мертвый... – задумчиво проговорил Чэд. – Господи на Небесах. Да он же мертвый.
Европеец пробормотал что-то вроде подтверждения.
Чэд улыбнулся. Возможно, их надуют с разрушающей волной. Возможно, расчеты Преподобного были ошибочны и Потоп не обрушится на них в течение ближайших трех месяцев. Какое это имеет значение? Ему было, что рассказать – и как рассказать! Даже Блисс, с его разговорами о демонах в душе полушария, понятия не имел о подобных сценах. Святой наблюдал, облизывая в предвкушении губы.
В холле Уайтхеду удалось протащить себя на три-четыре ярда от входной двери, чтобы увидеть Марти, который пытался встать. Ухватившись за ручку двери ванной, Марти почувствовал на себе взгляд старика. Уайтхед поднял манящую руку. Неуклюже Марти вывалился в холл, – его присутствие было проигнорировано действующими лицами в комнате. Повсюду было темно: свет в комнате игр, – этот мертвенно-бледный свет свечи, – был единственным, да и то практически не проходящим сюда из-за полузакрытой двери.
Марти упал на колени рядом с Уайтхедом. Старик ухватил его за рубаху.
– Ты должен вытащить ее, – еле слышно прошептал он.
Его глаза вытаращились, кровь запеклась на бороде и продолжала вытекать с каждым словом, но его хватка была сильной.
– Вытащи ее Марти, – просипел он.
– О чем вы говорите?
– Он забралее, – сказал Уайтхед. – В себя. Вытащи ее, ради Христа, или она останется там навсегда, как другие.
Его глаза повернулись к двери во внешний холл, вспоминая кару площади Мюрановского. Была ли она уже там? Узником дерева, в жадных лапах Васильева, обхватывающих ее? Губы старика стали трястись.
– Нельзя... позволить ему заполучить ее, мой мальчик, – сказал он. – Ты слышишь меня? Не позволяйему заполучить ее.
Марти было сложно связать все эти ощущения воедино. Может быть, Уайтхед полагал, что он способен проникнуть в Мамуляна и вернуть Кэрис? Это невозможно.
– Я не могу, – сказал он.
Старик осознал отказ и отпустил Марти с таким видом, словно он держал экскременты.
Марти взглянул на игровую комнату. Через щель в двери он видел Мамуляна, идущего по направлению к фигуре, в которой безошибочно угадывался Пожиратель Лезвий. На лице Европейца было написано сомнение. Кэрис лежала рядом, лицо ее было исполнено внезапным успокоением, кожа блестела. Он ничего не может сделать. Почему Папа не позволит ему убежать в ночь и лечить свои раны? Он ничегоне может сделать!
А если он сбежит, если он найдет место, где можно спрятаться, зализать раны, сможет ли он когда-нибудь смыть с себя этот пот своей трусости? Разве не будет этот момент – разделяющиеся и разделяющиеся вновь дороги – вспыхивать в его снах всегда? Он оглянулся на Папу. Но, кроме слабых движений губ, в нем не было заметно признаков жизни. «Вытащи ее, – все еще говорил он, катехизис, повторяемый им с тем, как отлетало его дыхание. – Вытащи ее. Вытащи ее».
Марти когда-то просил о чем-то похожем Кэрис – войти в лунатический бред и вернуться, чтобы рассказать историю. Как он теперь может не вернуть одолжение? Вытащи ее. Вытащи ее.Слова Папы таяли с каждым ударом его сдающегося сердца. Может быть, ее можно было еще оживить где-то в потоке Мамуляна. А если нет. Если нет, не будет ли слишком тяжело умереть, пытаясь вытащить ее, и положить конец разделяющимся дорогам и обратить удачу в прах?
Но как? Он попытался вспомнить, как она это делала, но процедура была слишком сложна – успокоение, молчание, и, естественно, у него была слабая возможность совершить свое путешествие до того, как изменятся обстоятельства. Единственным источником надежды была его окровавленная рубашка – он ощущал по пути сюда, что Кэрис сломала какой-то барьер в его голове, и однажды сделанное повреждение осталось навсегда. Возможно, его разум может пройти к ней через рану, которую она открыла, идя по следу так же целенаправленно, как и она преследовала его.
Он закрыл глаза, отбросив образ холла, Уайтхеда и тела, лежавшего у ног Европейца. «Зрение – это ловушка», – сказала она ему однажды. Усилие тоже. Он просто должен идти. Позволить инстинкту и воображению привести его туда, куда не могли бы привести ощущения и интеллект.
Он попытался представить себе ее, выбросив мрачную картину ее трупа из головы и вспоминая ее живую улыбку.
Мысленно он называл ее имя, и она приходила к нему во множестве образов – смеющаяся, обнаженная, задумчивая, сокрушающаяся. Но он позволял частностям проходить мимо, оставляя только ее необходимое присутствие в раскалывающейся от боли голове.
Он думал о ней. Рана была открытой, и ему было больно дотрагиваться до нее. Кровь текла из его открытого рта, но он почти не ощущал этого. Его состояние непрерывно изменялось. Он почувствовал, что выскальзывает из своего тела. Это было лишнее – нельзя было терять нить. Простота происходящего поразила его, беспокойство вызывала лишь стремительность событий – он должен контролировать свое возбуждение, чтобы не быть раскрытым.