— Вот что я скажу, други мои, — начал он ровным голосом. — Сколько нас тут? Горстка. А спасать мы собираемся народ. Так давайте у него и спросим. Что бы мы тут ни решили, последнее слово будет за ним.
На том и порешили.
Снова в этот день запел колокол в неурочный час тревожную песню, созывая народ на вече. Зашумело, забурлило на широкой церковной площади людское море.
В центре площади — широкий пень невесть когда срубленного дуба. За долгие годы кто только не побывал на нем, какие только речи не говорились! Стал он гладким от множества ног.
— В леса надо подаваться, в леса! Там спасемся, туда татарва не сунется! — вещал худосочный мужичок, тряся реденькой бородкой.
— В Чернигов пойдем или в Киев, — с грозным видом призывал какой-то воин. Тяжелый меч на левом боку глухо стучал о голенище сапога. — Стены там толстые да люди добрые!
— Наши стены не уступят киевским! Никуда не пойдем, насмерть стоять будем! — басил высокий мужик. Его русые волос трепал теплый весенний ветер.
Бояре кучкой жались у пня. Неподалеку собралась княжеская дружина, кроме тех, кто дежурил на стенах. Князь Василий в растерянности ждал воеводу. Слишком уж громко кричали в толпе «Миром!»
Но вдруг поплыло над головами:
— Воевода! Сеча идет! Дорогу воеводе! — и людское море, рассекаемое неведомой силой, расступилась, пропуская старика. Он шел с высоко поднятой головой, держа в одной руке заступ, в другой — меч. Остановился, положил их на землю. Выпрямившись, поставил ногу на пень, жестом остановил дружинников, кинувшихся было на помощь, легко поднялся сам. Поклонился на четыре стороны. Поднял обе руки, усмиряя толпу, и заговорил тихим голосом — толпа внимала, затаив дыхание.
— Други мои! Братья, сестры и дети мои! Всю жизнь я верой и правдой служил вам. Защищая вас, никогда не бегал от врага. Верите ли вы мне? — Голос его креп.
— Верим! — дружно выдохнул народ.
— Мать моя похоронена под Киевом. Отец — неизвестно где. Но сложил он голову за Русь. Это, — Сеча топнул ногой, — моя земля! Моя Русская земля, и оставить ее в беде я не могу. Она кормила и поила меня, родила мне детей. Она дарила мне земное счастье. Слышу я, что многие хотят спасать свою жизнь за толстыми стенами стольных городов. Кто-то призывает бежать в леса. Что ж, бегите, спасайтесь! Но знайте, жалкие трусы, что не спасут вас никакие стены! Да будет презрен то, чью спину увидит враг! — Голос воеводы уже звенел, как звенят мечи в яростной битве отважных бойцов. — Я же пусть буду проклят, если брошу то, чего нет на свете дороже, нет священнее! И если вы, презренные трусы, хотите оставить на поруганье кресты на могилах ваших предков, эту церковь, что венчала наши головы, то выройте мне здесь могилу! — Он нагнулся, поднял заступ и потряс им в воздухе. — Лучше лягу в могилу живым, но не увижу такого позора. И клянусь своими годами, на том свете найду вас и спрошу за это бесчестье! А сейчас — ройте! — Он швырнул заступ к ногам впереди стоящих людей.
Толпа замерла, как пришибленная. И вдруг всколыхнулась, словно кто-то толкнул ее, и взорвалась единым воем:
— Отец, не позорь нас!
— Так выбирайте! — Голос Сечи перекрыл толпу. — Меч или заступ?
— Меч! Меч! Меч! — неслось отовсюду.
Воевода легко спрыгнул на землю, глаза его блестели. На пень вскочил Еловат:
— Правду говорит народ: не позорь нас, воевода. Если у кого из бояр или дружинников не хватает духу, если они хотят сохранить свои жизни ценой предательства, пусть уходят! А мы останемся. Не пойдем на поклон, не бросим нашу землю!
Кузнец выхватил из рук воеводы лопату и, переломив ее под радостные крики толпы, бросил обломки на землю. Подняв воеводин меч, Еловат упал на колени и провозгласил:
— Клянусь не щадя своей жизни стоять за эту землю, и пусть буду я проклят, если в моей душе появятся сомнения. Лучше умру, чем отдам ее на поругание!
Следом за кузнецом на пень поднялся Добрыня:
— Знайте, люди, что ни один дружинник, ни один вой не отступит назад. Мы с вами — люди. А эти презренные трусы, — он повернулся к кучке бояр, — пусть убираются. Мы и без них справимся.
— Правильно! — подхватили из толпы. — Долой их! — толпа улюлюкала вслед уходящим боярам.
Однако не все из них бросились наутек — остались Рогович и еще несколько.
— А ты что, боярин? — подступил к нему разгоряченный Добрыня. — Или жизнь не дорога?
Боярин поднял голову и взглянул прямо ему в глаза:
— Мне с ними не по пути. Мы, Роговичи, всегда с народом.
— Тогда, люди добрые, принимайте их в свои ряды, — Добрыня спрыгнул на землю.
На смену ему на пень поднялся здоровенный мужик. Молодецки тряхнул рыжей гривой, поднял огромную лапищу:
— Други! — Он обвел толпу горящим взором. — Хоть князь у нас молод, но положим живот свой за тебя, и здесь славу, а там небесные венцы от Христа-Бога получим!
— Положим! — взревело тысячью голосов.
Вопрос был решен.
В третий раз собрались у князя Василия, чтобы договориться об обороне. Сеча распределял обязанности.
— Тебе, Рогович, отдаю южную стену. Это самый трудный участок.
На лице боярина не дрогнул ни один мускул.
— Стоять буду насмерть, воевода, — ответил он ровным голосом. Все поняли: так и будет. Воевода одобрительно усмехнулся:
— Даю тебе сотских Хоробра, Шубачева да Ивана Черного. Ты, Тимофей, — обратился он к высокому подвижному сотнику, — встанешь на восточную сторону. Даю тебе еще две сотни воев. Ты, Трувор, встанешь на северную стену. Тебе особливо надо смотреть сегодняшнюю ночь. Топорок сказал, напасть могут. На запад поставлю тебя, Драница. Будешь помогать Роговичу.
Аскольд заволновался и выступил вперед:
— Хочу предупредить, отец, татары отменные стрелки. Перед штурмом норовят выбить побольше людей.
— Людей надо беречь, — поддержал воевода сына. Потом замолчал, напряженно размышляя о чем-то. Все терпеливо ждали. Наконец, он заговорил опять: — Князь, вели послать гонцов к хану Котяну и в Чернигов к Великому князю Михаилу. В одиночку нам такое войско не одолеть.
И опять поднялся Аскольд:
— Надо, чтобы береглись. У татар везде заставы, трудно пройти будет.
Воевода тяжело вздохнул.
— Берегитесь, други, на вас вся надежда. Не придет помощь — трудно нам будет. Еловат, дам тебе еще людей, пусть кузня работает день и ночь.
— Все уже сделано, — улыбнулся кузнец. — Люди сами пришли.
— Добре. Тогда за дело.
Козельчане стали расходиться. Когда осталось несколько самых доверенных человек, Аскольд снова подал голос.
— Я все думаю о том, что сказал Топорок. Дозволь, отец, проучить нехристей! Они считают, мы до утра почивать будем, ждать ихнего толмача. А сами в это время ворвутся в город. Надо им встречу по дороге устроить! — юноша торжествующе посмотрел на отца.