– Директор ведь! Забот у него, хлопот сколько… Пока дойдет до нашего класса, его по дороге десять человек перехватят.
Наконец директор явился. Очень тучный, очень грузный, он шел с перевальцем и не столько сел на стул, сколько, можно сказать, пролился на него. С минуту он переводил тяжелое дыхание – было видно, как трудно, с одышкой, достается ему такое физическое усилие, как передвижение по коридору!
Потом директор предложил нам несколько вопросов, не вызывая по списку, а просто тыча пальцем в направлении той или другой ученицы:
– Вот вы… черненькая… во втором ряду…
Или:
– Вы, с краю скамейки… в очках… скажите…
Это продолжалось минут десять. После этого директор задал нам урок к следующему разу, но не объяснил нам того, что задает, а только показал пальцем в учебнике:
– Вот отсюда… И досюда… К следующему уроку выучите.
И ушел, не дожидаясь звонка, который раздался несколько минут спустя.
На перемене мы с подругами молчали. Впечатлениями не делились. Да и какие были у нас впечатления от этого коротюсенького урока! Только Варя, которая немного конфузится своего роста (она выше всех в классе!), сказала со вздохом: – А меня он будет называть так: «Вот вы, дылда…» или: «Вы там, коломенская верста, к доске!»
Мы с облегчением засмеялись. С облегчением – оттого, что смех перекрыл нехорошее впечатление от этого первого директорского урока.
Вечером дома я рассказываю о наших новых учителяхмужчинах. При этом присутствует Александр Степанович Ветлугин, пришедший к нам, по обыкновению, «на огонек».
– А знаете, – говорит он, – когда ваш институт еще только основали, учителей-мужчин совсем не было – это почиталось неприличным. Кроме священника, отца-законоучителя, преподавали только учительницы. Первого учителя-мужчину пригласили тогда, когда ученицы первого приема перешли в старший класс: было решено, что историю и литературу должен преподавать мужчина. И вот первый учитель-мужчина пришел на свой урок, рассказал ученицам о подвиге русского крестьянина Ивана Сусанина и предложил им тут же написать короткий пересказ этого своими словами. И что бы вы думали? Ученицы – они, кстати, все без исключения были тогда пансионерками – выполнили заданное, конечно, по-разному, одни хуже, другие лучше, но все как одна написали везде не «Иван Сусанин», а «Иван с усами». Вот как!
И откуда только Александр Степанович все знает? Даже про наш институт в древности – двадцать пять лет назад! – и про это он знает!
На следующий день мы узнаем очень печальную новость: Лида Карцева больше в нашем институте учиться не будет.
Еще летом она приезжала ко мне на дачу довольно часто. Потом стала приезжать все реже: заболела ее мама. Лида и за мамой ухаживала, и хозяйство вела – свободного времени у нее стало меньше. Отец увез больную маму за границу лечиться. А Лиду отправили к ее тете-писательнице на дачу около Петербурга, в местность под названием Мариоки, на Черной речке.
Лида написала мне оттуда несколько писем. В последнем письме Лида писала:
«Шура, дорогая!
Уж не знаю, к добру или к худу, но моя жизнь меняется. Я этим огорчена, ты тоже огорчишься, мы ведь хорошо дружили. Я больше в институт не вернусь. Мама больна, ей придется серьезно лечиться за границей не меньше чем до весны. Папа не может оставаться с нею там, ему ведь надо работать. Я тоже не могу быть с мамой за границей, как прежде, когда я была маленькая, – теперь мне надо учиться. Папа поместил маму в хорошую санаторию. А меня решили отправить в Петербург. Обе тетки нажали, как они выражаются, на все педали – и меня приняли в Смольный институт… Вот тебе, Шурочка, и Юрьев день!
Мне это, конечно, очень грустно. Уж на что наш институт был противный, но все-таки в три часа дня уроки кончались, и мы уходили домой до следующего утра. Могли гулять по городу (прощай, дорогая Замковая гора!), могли читать какие хотели книжки. А в Смольном – как в тюрьме. Домой будут отпускать только на каникулы, а книжки – только те, какие разрешат «синявки». А главное, подруг жалко! Разве там будут такие, как ты, Маня, Варя, Катюшка? Зато, просто как в насмешку, там будет со мной Тамара Хованская, которую я презираю! Вот уж действительно повезло мне!
В общем, «и ску… и гру… и некому ру…».
Шурочка, пожалуйста, очень тебя прошу – не забывай меня! И остальные пусть не забывают. Я буду вам писать, а вы, смотрите, отвечайте. Только пишите не на Смольный – там «синявки» читают все письма, – а на адрес тети. Будем переписываться, а в конце мая я приеду домой, и будем опять дружить все лето.
Кланяйся своим маме и папе, дедушке, Юзефе, дяде Мирону, Ивану Константиновичу Рогову, Лене, Шарафуту. Поцелуй от меня Варю, Маню, Катюшку и Сенечку.
Шурочка, не забывай меня! Твоя «Бедная Лида».
Пожалуйста, напиши мне какие-нибудь ругательные слова по-немецки (только напиши русскими буквами, а то я не разберу). Мне нужно отругиваться от двоюродного брата, тетиного сына, а то он ругает меня по-немецки длинно-длинно, а я ему отвечаю только «дэс швайнес»! Одно-единственное ругательство – и то в родительном падеже! Выручай, дорогая!»
Очень жалко, что Лида уехала… Такая она умная, прямая, справедливая, столько читала, так много знает (вот только с немецкими ругательствами сплоховала!). Всем нам будет без нее «и ску… и гру… и некому ру…».
Варя и Маня тоже огорчены отъездом Лиды, а Катюшка, по своей ребячливой непосредственности, еле удерживается от слез. И жалобным голосом повторяет: «Вот свинство! Вот какое свинство!» А что свинство и кто именно свинья, сама не знает.
Зато Меля Норейко отнеслась к отъезду Лиды совсем прохладно.
– Тебе что ж, не жаль, что Лида уехала? – спросила Варя.
– Немножко жялко… – сказала Меля. – Так шьто же, по-твоему, мне плакать-рыдать? В голос, шьто ли, чтоб на улице слышьно было, да?
Меля вообще от нас очень отдалилась. На ней, как ни странно, стало сказываться влияние ее «тетечки». Меля очень огрубела – в разговоре у нее то и дело пробиваются «мотивчики» явно с тетечкиного голоса.
– Водиться, – говорит она теперь, – надо только с самыми вы́жшими (то есть высшими). От них и манер хороших наберешься, и всего. А с «ни́жших» что? Все одно, как с нищих!
– А вдруг, – поддразнивает ее Варя, – вдруг да не захотят «выжшие» с тобой водиться? Какой в тебе интерес?
Ничего ты не знаешь, ничего не читаешь…
– А зато, – возражает Меля, – у моего папы денег – дай боже всякому! И ресторан папин – это тоже не жук начихал!
Однако Варины слова о том, что с нею неинтересно, что она мало читает, все-таки задели Мелю.
Недавно она с гордостью заявила нам:
– Ох, что я теперь читаю, какую книжку! Вы такое читали? «Павло Чернокрыл, или Как ревнивый муж жену убил»… Не читали? Или еще есть у меня: «Тайна Варфоломеевской ночи»! Что ни страница, то кто-нибудь кого-нибудь убивает…