– Майонез? – переспрашивает она. – Ты что-то путаешь.
– Да, да, я спутала, его зовут как-то иначе… Ну, да не в этом дело! Важно то, что враги преследуют эту бедную девочку. Они хотят отнять у нее титул и богатство.
– Богатство?
– Да. У нее сто тысяч золотых функельшперлингов! – продолжаю я врать так вдохновенно, что внутри у меня все хохочет. – Понимаешь?
Но Меля хочет знать все дотошно.
– А какие же это деньги – эти фун-кун… шпун…
– Мексиканские! Золотые функельшперлинги!
– Ох, а я с ней так невежливо… – раскаивается Меля. – Но я ведь не знала, что она из «выжших»… Да, – спохватывается она вдруг, – а почему же в таком случае у нее на завтрак вареная говядина из супа? И с черным хлебом.
– Это для отвода глаз. А дома они с матерью едят мексиканское национальное блюдо «тирли-тирли»… Из пупков птиц ки́ви-ки́ви…
– Какое, какое блюдо? Из чего?
– Тирли-тирли. Из протертых пупков птиц киви-киви!
– А ты у них была, что ли? И ела пупки эти самые?
– Была… Вчера… Целую тарелку схомячила…
Я говорю такими рублеными словами, потому что еще минута – и я не выдержу, расхохочусь-разгрохочусь, по маминому выражению, «как пожарный».
Но тут приходит неожиданное спасение: служитель Степа дает звонок. Конец большой перемене. Надо бежать в класс.
Но Меля так заинтересована, что не отпускает меня. Притянув к себе мою голову (за четыре года нашего совместного ученья я вымахала, долговязая, как Дон-Кихот, а Меля – кругленькая и приземистая, как Санчо Панса) и заглушая звонок, Меля трубит мне в самое ухо:
– А когда это будет? Когда она получит свои сто тысяч?
– Когда? – переспрашиваю я страшным голосом. – Ты хочешь знать когда?
И тут со мной случается неприятность. Для того чтобы произвести на Мелю еще большее впечатление, я, продолжая сверлить ее глазами, отступаю на шаг назад, чувствую под своей ногой что-то твердое и слышу жалобный вскрик:
– Ох, какая неуклюжая!
Оборачиваюсь и с ужасом вижу, что я отдавила ногу нашей классной даме, Агриппине Петровне Курнатович.
– Простите! – лепечу я. – Я не видела…
– Надо видеть! – с гримасой боли выдавливает она из себя. – Надо видеть…
Ну, как я ей объясню, что не могу видеть… затылком?
Агриппина Петровна направляется в класс, прихрамывая и неодобрительно качая головой.
– Ты ей на мозоль наступила, – шепчет Меля. – Теперь она будет тебя ненавидеть!
С этого дня Агриппина Петровна в самом деле вроде как ненавидит меня. «Ненавидит», конечно, не то слово: просто я вызываю в ней неприятное воспоминание. Мне это очень досадно. Агриппина Петровна Курнатович чуть ли не первая за все годы «синявка», к которой у нас, учениц, нет никакой вражды. Больше того, мы все считаем, что она славная. Наказывает она редко и неохотно. Не сует нос во все парты и сумки. Не вынюхивает, нет ли у кого-нибудь запрещенных вещей. Не пытается заводить с нами «келейные» разговоры, чтобы выспрашивать об остальных ученицах. Еще одно отличает Агриппину Петровну от других «синявок»: есть в ней какая-то ласковая сердечность. Захворает кто-нибудь из учениц – Агриппина Петровна сама отведет ее в лазарет, постоит там, пока врач или сестра милосердия скажут, в чем дело. И, если заболевшей надо отправляться домой, Агриппина Петровна проводит ее вниз, в вестибюль, посмотрит, чтобы она теплее укутала горло, и еще помашет ей на прощание: «Счастливо! Поправляйтесь поскорее!» Может быть, это покажется странным, но, с тех пор как у нас в «синявках» Агриппина Петровна, я больше никогда не вру, будто у меня болит то или другое в дни, когда я не приготовила уроков. И подруги мои тоже. Нам просто неприятно обманывать этого милого человека, который так сочувственно относится к нашим болезням.
Забыла еще сказать, что Агриппина Петровна очень беспокоится о тех, кто по болезни не приходит в институт: она справляется у подруг заболевшей девочки, передает ей приветы… Не знаю, почему и отчего Агриппина Петровна такая белая ворона среди черных галок – наших «синявок». Не знаю, потому что она в нашем институте служит первый год, приехала из какого-то другого города. О ней ничего не знает даже Меля, а уж она знает всегда все и обо всех! Но, хотя нам ничего не известно о прошлом Агриппины Петровны, Меля с уверенностью пророчит ей печальное будущее. «Эта здесь не заживется, – каркает Меля. – Ее живо сожрут!»
Словом, Агриппина Петровна – миляга. И мы к ней, первой из классных дам, относимся с симпатией. Даже то, что Агриппина Петровна выговаривает некоторые слова с местным твердым белорусским акцентом: «Почему вы такая растропанная? Пригладьте волосы!», «Не стойте под дверами!», «Не рассказывайте мне сказку про курочку ра́бу!» Или: «Возьмите трапку, сотрите мел с гразной доски!», – даже это кажется нам симпатичным. В этом есть какая-то простонародность, домашность, что ли. Мне Агриппина Петровна чем-то напоминает Юзефу с ее говором. А главное, это будничное произношение говорит о том, что Агриппина Петровна не фрейлина высочайшего двора, и это нам тоже симпатично.
Конечно, мы с первых же дней присваиваем Агриппине Петровне кличку. Без этого у нас ведь нельзя, хотя, конечно, нет ничего глупее, как давать клички (да еще иногда насмешливые!) хорошим людям. Но в первые дни ученья мы ведь еще не знали, что Агриппина хорошая. И прозвали ее Гренадиной Петровной. Это за могучий рост (она ростом гораздо выше, чем самые высокие из наших «синявок»! Почти одного роста с французом Регамэ!). И еще за то, что ходит она грудью вперед, как гренадер на параде. Но это не злая кличка, весь класс произносит ее добродушно.
В общем, угораздило же меня отдавить мозоль единственной симпатичной «синявке»!
Теперь я расхлебываю последствия своей неуклюжести. Гренадина не делает мне ничего дурного, не придирается ко мне – этого нет. Но она со мной не разговаривает, не шутит, как с другими девочками. Она вообще не смотрит в мою сторону, видно, ей и смотреть на меня неприятно…
Своим огорчением я делюсь с папой.
– Может быть, мне поговорить с ней, объяснить ей, а?
– Что ты будешь объяснять? Что ты не нарочно отдавила ей ногу? Это слишком глупо – это она сама, наверное, понимает. А извиняться все снова и снова – помнишь, как у Чехова в рассказе «Смерть чиновника»? Маленький чиновничек в театре нечаянно обчихал лысину сидевшего впереди важного лица. Важное лицо не обратило на это внимания. Но огорченный чиновничек стал везде подстерегать важное лицо, извиняться, умолять о прощении. Он так надоел важному лицу, что оно вспылило, накричало на чиновника, прогнало его к черту. Чиновник вконец расстроился – и помер! Мы с папой смеемся, но мне все-таки грустно.
Так проходит больше месяца. И настает наконец день, когда в отношениях Гренадины со мной наступает перелом. Враждебность, или, вернее, предубежденность ее против меня, достигает высшей точки и начинает спадать, как полая весенняя вода…