За моей спиной слышу шажки Виктории Ивановны по песку дорожки.
– А труженицы мои все пишут, все учатся! – И Виктория Ивановна обнимает в одном охвате обе наши головы. – Скоро угощу вас чудным блюдом, называется «гусарская печень»! Рецепт у меня еще от бабушки. Вот была кулинарка, моя бабушка! Столовники сегодня мне ручки расцелуют!
– Фикторий Ифан, – дурачась, пищит Люся с немецким акцентом, – ви мешайт нам работать!
Посмеявшись, Виктория Ивановна возвращается в дом, к плите, – стряпать «гусарскую печень».
– Несчастье с мамой! – Люся не то шутит, не то грустит. – У людей купят печенки, нарежут ломтиками, поджарят с луком, картошкой – дешево и сердито. А главное – все сыты. А нас душат бабушкины рецепты, мы делаем гусарскую печень а-ля гоп-гоп-гоп! Продуктов уходит прорва, а есть эту бурду невозможно…
– Есть еще одно хорошее блюдо: мексиканское тирлитирли из протертых пупков птицы киви-киви! – напоминаю я Люсе.
По дорожке торопливо идет Стэфа Богушевич. Увидев, что мы с Люсей смеемся, она радуется:
– Ну, слава богу! Маня, значит, принесла?
Стэфа всегда говорит громко. Это у нее такое правило: «Если не приготовила урока и ничего не знаешь, отвечай учителю что хочешь – хоть чепуху, – но громко и очень уверенно: тройка обеспечена!» Это у нее вошло в привычку. Стэфа и сейчас спросила: «Маня, значит, принесла?» – так громко, что в окне немедленно показывается голова Виктории Ивановны.
– Кто пришел?.. Ах, Стэфочка. А где Маня? Что она такое принесла?
Посмотрев на нас с отчаянием, Люся успокаивает мать:
– Фикторий Ифан, ви мешайт нам работать!
– Ну хорошо, не буду, – миролюбиво соглашается Виктория Ивановна, отходя от окна.
– Ну чего ты вопишь, Стэфка? – выговаривает ей Люся шепотом. – У моей мамы слух, как у горной козы! Ты еще ничего не сказала, ты только собираешься сказать, а уж мама слышит! – И еще тише Люся добавляет: – А Мани почему-то все нету…
Но вот наконец и она, Маня! Мы смотрим на нее – и скисаем, как стоялая простокваша.
Маня очень бледная, очень грустная.
– Неудача, Маня?
– Да. Неудача… – Тихие слова Мани слетают еле слышно с ее губ.
– Не дал?
– Не дал.
– А ты у него просила, Маня?
– Нет, не просила. Не такой он человек, чтобы надо было его просить, напоминать ему. Он все сам помнит: и что алгебра через два дня, и что мы ждем… Ничего я ему не сказала, только, прощаясь, посмотрела на него. А он… он отвел глаза.
– Значит, не дает! – заключает Стэфа.
– Значит, не может дать! – поправляет Маня.
– Почему – не может?
– Не знаю. Старшая сестра его, Юлия Григорьевна, – замечательная женщина, она и геометрию мне передала! – вышла сегодня в переднюю провожать меня. Я смотрю на нее, ничего не говорю, она сама все понимает. «Не спрашивайте, говорит, Маня! Ни о чем не спрашивайте!» И ушла в комнаты.
– Но ведь геометрию-то он нам дал! И так хорошо получилось: все, как одна, решили!
– А может быть, именно поэтому? – гадает Маня. – Может быть, начальство стало догадываться? Надо нам и о самом Горохове подумать: если все откроется, он не просто вылетит, а как пробка из бутылки! Его уже никуда не пустят преподавать, ни в одно учебное заведение… А ведь у него семья!
– У кого семья, Манечка? – спрашивает Виктория Ивановна, появляясь в окне.
Маня не успевает ответить. Ее перебивает Люся:
– У Данетотыча, мама, у швейцара нашего. Громадная семья! Жена и восемь человек детей! Они в деревне живут.
– И славные детки? – интересуется Виктория Ивановна.
– Прелестные! – с жаром расписывает Люся. – Все блондины с черными глазами! А у самой маленькой девочки на ручке шесть пальчиков!
Мы от души веселимся: никаких деток – ни с пальчиками, ни без пальчиков – у Данетотыча нет.
– Скажите на милость, шесть пальчиков! – поражается Виктория Ивановна и, спохватившись, спешит к плите, где, может быть, пригорает «гусарская печень»…
– Вот что я вам скажу! – И Стэфа отчеканивает раздельно, упираясь пальцами в круглый стол и покачиваясь в такт своим слезам: – Сейчас… Я… Иду… К нему… К Горохову. Вот!
– И что ты ему скажешь?
– Что я ему скажу? Скажу: «Не-хо-ро-шо!» – Немного!
– Могу сказать и больше, – продолжает Стэфа. – По арифметике, скажу, мы вас ни о чем не просили, так? Так. Мы ее еще в младших классах проходили и теперь сами повторили. А по геометрии и алгебре с нами никто не занимался, так? Что же нам – пропадать? Так? Вот что я ему скажу!
– Очень грубо! – сердится Маня. – Грубо и неблагодарно. Он нас пожалел – он дал нам задачи по геометрии.
Он многим для нас рискнул! А мы…
Но Стэфа упрямо перебивает ее:
– Нет, я с ним еще о другом поговорю, с Гороховым! Хорошо, скажу, не давайте нам задач по алгебре – ну и что получится? Почти весь класс провалится, так? И тогда, тогда станет ясно, что с геометрией дело было нечисто. Кто-то дал нам задачи – мы и решили. А по алгебре мы задач не получили – ну и утонули, как котята в помойном ведре! Так?
Позабыв всякую осторожность, мы все в запальчивости кричим друг на друга не хуже, чем Стэфка.
Она продолжает вопить:
– Вы как хотите. А я сейчас пойду к Горохову.
– Нет! – останавливает ее Маня. – Нельзя тебе одной идти. Если дело раскроется, скажут: «Какие нахалы эти поляки!»
– Пусть со мной Саша пойдет, – предлагает Стэфа.
– Еще того не легче! – недовольна Маня. – Скажут: «Это все поляки и евреи воду мутят!» Пусть с вами идет кто-нибудь из русских девочек…
– Я! – вызывается Люся.
Уговариваемся: пойдем в пять часов. До тех пор, говорит Маня, у Горохова побывает врач. Еще условливаемся: к четырем часам я зайду за Стэфкой, потом мы вместе с нею забежим за Люсей. И тогда все втроем на Шопеновскую улицу: к Горохову.
В общем, «штучка», придуманная Маней, состояла в том, что Горохов дал ей экзаменационные задачи по геометрии. Она передала их нам, а мы – руководителям всех групп для отстающих.
Эти задачи руководители дали своим ученицам в числе многих других задач – не говоря, конечно, что именно эти задачи будут на экзамене! – чтобы они решили их, разобрали по косточкам, объяснили как можно лучше.
Вот почему Маня не взяла на себя заниматься ни с одной из групп. Этим она оберегала не себя, а Горохова. Ведь если бы эта затея провалилась, если бы начальство дозналось, что мы от кого-то получили экзаменационные задачи, а с отстающими занималась бы и Маня, – сразу стало бы ясно, от кого мы их получили. Именно оберегая Горохова, Маня осталась по виду далека от придуманной ею «штучки».