Корнеев полулежал в палате интенсивной терапии на высоких, привезенных из дому подушках, задыхался от кашля, держал рукой большой живот и требовал к себе Бустилата. Катерина, которая безвылазно уже сутки находилась в реанимации рядом с больным, звонила по телефону прямо из палаты, в панике разыскивала Варерика, чтобы тот нашел охранника. Сам Бустилат на звонки не откликался.
– Где Бустилат?! – время от времени спрашивал Корнеев.
– Лексейсаныч, – врала Катерина, – он приходил уже, а вы спали. Он подождал и ушел.
– Иди ищи его, кому сказал, – задыхался Корнеев, – иди, я сказал.
– Не могу я сейчас идти, Лексейсаныч, доктор не велели отлучаться…
– Иди, я сказааал!!! – изо всех сил сипло взвизгнул Корнеев и потерял сознание.
Когда он очнулся, увидел над собой озабоченные лица врачей и медсестер. За спиной одного из них стоял незнакомец, страшный, с ехидным злым лицом, перебитым кривым носом, с высоким конским хвостом из заплетенных в косы волос на затылке, одетый в странные нездешние одежды. Корнеев вытянул шею, пытался приподняться, чтобы получше рассмотреть, кто такой и как посмел явиться сюда, в его палату. Больного настойчиво уложили назад, поправив под плечами подушки. Его подключили к капельнице и всю грудь обвили датчиками. Незнакомец отошел в угол и оттуда смотрел насмешливо и зло, гримасничая, дразнясь и угрожающе потрясая рукой, сжатой в кулак.
– Кто это? – прохрипел Корнеев, с трудом подняв руку, указывая в угол. – Что за тварь? Выгнать отсюда немедленно!
Выражение лица дикаря изменилось. Услышав приказ выгнать его, тот подобрался, напрягся, закинул руку за плечо и достал из-за спины лук. Затем из колчана, что висел у него на бедре, вытащил стрелу, вставил ее в лук, примерился, натянул тетиву и прицелился…
Корнеев опять потерял сознание.
– Очень высокий процент содержания алкоголя в крови. – Дежурный хирург виновато стоял перед озабоченным главврачом больницы. – К тому же кто тогда вообще думал, что он пьян настолько, что может начаться горячка. Мы делаем все, что можем, чтобы вывести его. Но это очевидный, самый вульгарный алкогольный делирий. Он на грани.
– Доктор! – крикнула из палаты Катерина. – Он очнулся, но ему опять плохо!
Корнеев беспомощно водил руками, хватал пальцами покрывало, перебирал его, искал край, тер его между пальцами, мычал. Наконец он замер и уставился в угол палаты.
– Опять пришел, – спокойно, даже мирно сообщил Корнеев Катерине.
– Что вы сказали? – наклонилась к нему Катерина, услышав булькающий звук, исходящий из его горла.
Дикарь продолжал натягивать лук, смешливо, с издевкой глядя на Корнеева.
– Убери его! Выгони его! Вон отсюда! – хрипы и клекот выдирались из горла. – Бустилаааат! – в отчаянии плакал и кричал Корнеев. – Бустилааааааа…
Стрела с яростным свистом пролетела через всю палату и воткнулась ему прямо в горло. Корнеев захрипел, кровь залила грудь, подушки и покрывало…
– Маха! – выдохнул Игнат.
Машка подняла голову с дивана и не могла вспомнить, где она и что с ней. Из-под локтя Игната, как солнце, выглянуло лучезарное круглое личико Макрины.
Маша вскочила и бросилась к ним навстречу, споткнулась, не устояв на непослушных после сна ногах, но Игнат подхватил ее под руки и не дал упасть.
– Игнат! Он застрелил Лушку, Игнат! – закричала Маша.
– Поедем домой, Маш. Там все тебя ждут. Все расскажу по дороге. Поедем, Машенька.
Сашка-старатель сидел, развалясь в кресле, рядом с карточным столиком, наблюдая, как собирает свои вещи Катерина, причитая и всхлипывая.
«Неужели? Неужели все кончилось и я свободен?! – думал Сашка, потягивая из старинного резного стакана на серебряной ножке ярко-желтый напиток, лучший из коллекции ликеров, принадлежащих этому дому. – И не так уж это противно, очень даже приятное пойло… А дядя знал толк!»
– Воруете? – поинтересовался Сашка, заметив, что Катерина достает из горки известную злополучную фруктовницу.
– Да вы что? – удивилась Катерина, продолжая упаковывать вазу.
– Э! Э! Что это вы делаете?! Это не ваше! – вскрикнул Сашка.
– Но Лексейсаныч мне эту вазу… на память… подарить… – растерялась Катерина, – обещали. К свадьбе…
– На какую еще память? К какой еще свадьбе?! – Сашка раздражался не столько от разговора с дурой Катериной, сколько от боли во всем теле. Подумать только, Корнеев сдох, а тело Сашкино от его побоев все еще болит. – Вы что себе вообразили?! Да ему и в голову такое не могло прийти – жениться на домработнице! Свои личные вещи можете забрать. Но вещи моего… – он выдержал почтительную паузу, – покойного дяди не смейте трогать. Они мне дороги. «Как память», – ухмыльнулся про себя Сашка.
Катерина вжала голову в плечи, всхлипнула и окончательно поняла, что все, все ее мечты рухнули. А какие у нее были здесь грандиозные планы: продать все это старье, купить новой мебели, мягкой, светлой. И чтобы утопать в ней. Посуду – да, посуду оставить. Проверить, что там у него по шкапчикам, может, сережки там или что. Ну и съездить с новым мужем куда-нибудь на моря, за границу, никогда не была. Лежала без сна и фамилию новую примеряла – Корнеева. И чтобы в городе говорили, а, это полковничиха. Жена Корнеева. И Сашку, племянника Сашку, этого странного, молчаливого, неприветливого, чтобы вон из моего дома! Взрослый уже, самостоятельно должен жить.
Впереди много хорошего, думал Сашка, снисходительно прислушиваясь к тому, как несостоявшаяся полковничиха стыдливо собирает свои тряпки. Впереди – поиск семнадцатой тетради, думал Сашка. А это проще простого. Он же дружит с ними, с Машкой и с Игнатом, дружит. Что ж они, с ним не поделятся, что ли? Вместе же все «раскапывали»… Сашка заставил себя встать, скривившись от боли, нашел брошенную на обитую бархатом козетку свою куртку, вытащил из нагрудного кармана фотографию. Они втроем – Игнат, он и Машка – хохочут счастливо, потому что Игнат выставил фотокамеру на камень, поставил таймер и в тот момент, когда камера должна была щелкнуть, в объектив своим любопытным кожаным носом влезла Лушка. Оттого и люди на фотографии искренние, веселые и беззаботные.
Сашка вложил фотографию обратно в нагрудный карман куртки, прошел в спальню, оперся плечом о косяк двери и так стоял, потягивая ликер маленькими глотками, следя за тем, чтобы Катерина не утащила еще что-нибудь. Из его дома.
Где-то в заваленном на один бок ветхом домике почти беззвучно смеялась старая ведьма Пацыка, раскачиваясь и нашептывая: «Что было, то будет. Что будет, то было. Что было, что будет? Что будет? Что будет?» – и гладила сухой рукой русую голову своего внука, условно освобожденного Варерика, который валялся на лавке в забытьи то ли от алкогольного, то ли от наркотического опьянения, положив голову бабке на колени, как делал всегда в детстве. Бедный-бедный мальчик, намертво прикипевший сердцем и душою к соседской девочке. К смешной девочке в очках… Старуха улыбнулась, вспомнила, как испуганная, растерянная Маша, которую Варерик привез к бабке спрятать от банды корнеевской поганой, куда и дочь Катерина входила, как Маша эта плакала навзрыд, но не забывала свои «спасибо», «пожалуйста». Вот смешная же девочка… «Спасибо, бабушка. А можно, бабушка, пожалуйста?» И могла бы старуха пошептать, могла бы приворот сделать. Да, вспоминая мужа своего, дорогого сердцу Гайду, не стала. Приворожила Гайду. Так он и жил, сначала одержимый ею – ох, как она была счастлива! – а потом молчаливый, тихий, влюбленный в Чарну. С какой готовностью он кидался им помогать – ей и Мэхилю ее, с какой тоской он смотрел вслед ей, строгой, царственной, высокой и влюбленной в Мэхиля своего, авгура. Все догадывались, все видели. Все. Кроме Чарны.