Эдит сбросила ноги с кровати.
– Если ты думаешь, что я поверила, – сказала она сновидению, – ты ошибаешься.
Пол холодил ступни, ночнушка закрутилась узлом в пояснице, словно играть музыку во сне было так же тяжело физически, как и наяву. Она не винила «Королеву скелетов» за скоропостижное пробуждение; более вероятно, что потревожил ее Эмиль и его почки.
– Эй, – окликнула она отца, – ничего не делай. Я иду. Все в порядке. Оставь, я разберусь. Что бы ты там ни натворил.
Ответа не было.
– Я иду, – повторила она.
Эмиль заполз под кровать, и у него заклинило бедра. Она попыталась его оттуда вытащить.
– Эй, ты мне вообще поможешь? – сказала она. – Хоть чем-нибудь.
– Билли, мы засыпались. Эти штуки там, они не человеческие. Нам конец.
– Эмиль, кончай дурить, это же просто круизный корабль.
– Ты глянь на эту цыпочку! Куда там твоей стае обуви, блин!
В комнате было совершенно темно, если не считать ползущих по стенам синих и зеленых огоньков: это в умных татуировках Эмиля система брэгговских отражателей выкройки и флуоресцентных пигментов, позаимствованных у бабочек, поглотила жесткий ультрафиолет выхлопа туристического лайнера и переизлучала его теперь в видимом спектре. Отлет «Королевы скелетов» вызвал у Эмиля кратковременный припадок и, судя по всему, вынудил его обгадиться. Эдит, испытав неожиданную усталость и сокрушительную тоску, задалась вопросом, что она, блин, тут делает и, вообще, что тут делают все остальные, где бы ни были. Она легла на пол рядом с отцом и разрыдалась.
– Ты мне не помощник, – заявила она, сердито отвернувшись от него, как жена. – Я все сама должна делать. – И – снова обернувшись: – Мы пришли сюда со звезд, Эмиль, и звезды – наш дом. Мы от всего этого отказались ради твоего безумия.
Эмиль с глубоким сомнением посмотрел на нее.
– Я не только под этой кроватью в своей жизни валялся, – ответствовал он.
Эдит утерла слезы рукой и рассмеялась.
– Я в курсе, – сказала она.
– Думаешь, я не знаю, отчего со мной такое? – произнес он. – Нейронные программы глючат. У нас тут у всех в Глоуб-Тауне мозги закорачивает. Нет, ну серьезно, нужно переехать в более безопасное местечко. Эти отлеты – кошмар квантовика.
– С тобой такое творится, потому что в Зоне ты из ума выжил.
– И поэтому тоже, – согласился Эмиль. – Но все-таки прилеты еще хуже.
– Иисусе, Эмиль, как же от тебя воняет!
– Если дашь мне руку, я попробую оттолкнуться другой ногой.
В конце концов она его вытащила и подтерла в диковинном угасающем свете, переизлученном татуировками после мятежа «Королевы скелетов» против законов физики. Расстелила на кровати новые саржевые простыни и водрузила туда отца. Подбила подушки и села рядом. Выглядел он неплохо.
– Ты неплохо выглядишь, – сказала она ему, – для своих лет. У тебя даже благообразная седина, как у старейшины.
Убедившись, что он снова заснул, Эдит спустилась к себе и села листать том дневника пятнадцатилетней давности. В комнате стало холодно. Еще не рассвело. Периодически поглядывая на ряды детских костюмов у стен, подобные остаточным изображениям Эдит в неведомой науке среде, она обнаружила, что уже не помнит, где тогда была и в какой части жизни.
«Засыпая в Зоне, безальтернативно попадаешь в плен небольших безумных картинок, – писал Эмиль. – Вот что мне привиделось вчера ночью: человек выплевывает змею. Ему помогает еще кто-то. Они кажутся сплетенными, хотя язык их тел чужацкий».
Она задремала, и тут позвонил Вик Серотонин.
– Привет, Эдит, – сказал он.
– Забавно, что ты это говоришь, Вик, – ответила она и отбила вызов.
Когда Вик, как она и ожидала, позвонил снова и поинтересовался делами Эмиля, она ответила:
– С ним все в порядке. Он счастлив. Через дырки в его голове всегда видно, о чем он думает.
На линии послышался зловещий ритмичный каркающий треск, затем возникла обычная визуальная интерференция, и показалось, что предметы вокруг закручиваются прочь от линии взгляда. Она прикрыла глаза, стало легче, но стоило Эдит к чему-то присмотреться – и все ускользало. История ее жизни.
– Но мне-то ты зачем звонишь? – сказала она. И – не дав Вику ответить: – Ну, ты просто хочешь извиниться. Тебе завтра в Зону. Ты решил проверить, не передумала ли я насчет дневника.
– Эдит…
– Но кто это там с тобой, Вик? Во-от. Ты не ответишь.
На сей раз уже Вик отключился.
– Значит, не видать тебе дневника, парниша, – прошептала Эдит. Выждала немного, собираясь с мыслями и давая Вику шанс переубедить ее. Ветер подул с моря, понес дождевые струи в сторону корпоративного порта. Отбыл небольшой корабль, вознесся на белом пламенном стержне, подобном разлому в структуре вещей. Мир перестал вертеться. Убедившись, что Вик больше не перезвонит, Эдит открыла новую линию и сказала голосу на том конце канала:
– Свяжите меня с Полицией Зоны.
Наверху Эмиль Бонавентура восседал на подушках, словно мумия: кожа кажется желтой от фонарного света, падающего через окно, ребра подчеркнуты тенями. Умные татуировки разрядились, дыхание едва слышно. Эдит видела пульс на шее. И почти видела, как бродит жизнь в его теле, мысль в голове, почти различала сны, навеки ему теперь недоступные: мелкая вода на потрескавшихся черно-белых плитках среди ничейных предметов обихода – книг, пластинок, журналов… пустые туннели воняют химикатами… черный пес бесцельно носится вокруг Эмиля, спящего на грязном болотистом берегу, ни внутри ни снаружи того, что можно назвать миром, а в доме неподалеку женский голос тянет какую-то пронзительно жалобную песнь.
– Эмиль, – прошептала она. Это значило: «Я здесь. Все в порядке. Не бросай меня».
Спустя миг он открыл глаза и улыбнулся.
– Где Вик? – прошелестел он.
– Вик к нам больше не придет, – ответила Эдит.
* * *
Позднее той же ночью ветер унялся. Дождь перешел в морось и затем перестал совсем; вместо него на Корниш явился туман, заглушая веселый гомон из кафе «Прибой». Человек, похожий на стареющего Альберта Эйнштейна, сидел на холодном валуне у моря, глядя, как могло показаться, на рикш, что прибывали на изогнутую устричной ракушкой парковку и отбывали, или перебрасываясь парой слов с Монами, что сновали кругом в лаймово-зеленых юбках-трубах и оранжевых болеро-топиках из поддельной шерсти. Они флиртовали с ним, а Эшманн в знак благодарности часто показывал картинки с девушкой, которую Моны принимали за его внучку. В двадцати-тридцати ярдах, к общему удовольствию, видимость обрывалась; кафе и парковка были залиты приятным сиянием стаек рекламы. Все неподдельно наслаждались жизнью, когда на парковку вкатился розовый «кадиллак-родстер» 1952 года выпуска; благословенный или проклятый, в зависимости от мнения смотрящих, великолепием заниженных колесных надкрылков и изящных задних фар, чуть траченный позднейшей примесной эстетикой, гигантский автомобиль бесцеремонно проложил себе путь через сонмище рикш, а из отделанного безупречной белой кожей салона донеслись звуки WDIA, «Радио Ретро», Звездной Станции, перемежаясь истеричными выкриками комментатора прямого эфира из «Prêter Cur».