Эшманн сильнее обычного напоминал пожилого Эйнштейна: глазные яблоки глубоко запали, щеки обвисли, под веками серые тени от недосыпа. Глаза слезятся, белки покрыты красной сеткой. Вид у него был сконфуженный, но энергичный. Передние колеса «кадиллака» на миг оторвались от земли, потом стукнулись о бетон снова, да так, что подвеска чуть не отвалилась. Ассистентка рефлекторно вцепилась в край ветрового стекла, и это спровоцировало отклик ее плечевого импланта.
– Вам знаком такой термин – «потеряться»? – спросила она. Спутниковая навигация еще работала, но программная начинка плеча ассистентки уже не могла вычленить нужный источник из нескольких доступных, призрачных, как ловушки элементарных частиц или артефакты атмосферного линзирования. Они могли оказаться как реальными, так и нереальными. По крайней мере один из них, похоже, размещался в самой Зоне.
– По крайней мере, я не могу сейчас сказать, где мы.
Эшманн усмехнулся.
– Добро пожаловать в ореол, – сказал он.
– Это из-за вчерашнего, – упрекнула она его.
Он склонился к ней и потрепал по плечу.
– В конце концов, разве хоть кто-то из нас может с уверенностью сказать, где находится?
В это утро орбитальный трафик был плотнее обычного: военный, чужацкий, систем слежения. Если знать, куда смотреть, заметны были ЗВК в солидных количествах. Высококлассные корабли на орбитах, предназначенных для надзора за кое-какими сомнительными инвестициями менеджеров среднего звена, готовы были сорваться с привязей. У ассистентки на кону стояла своя инвестиция. По ее руке без устали струились потоки данных, и она следила за ними, отвлекаясь лишь для того, чтобы бросить:
– Держите руль двумя руками, пожалуйста.
* * *
Вместе с квартирой в саутэндском доме без лифта, турагентством и хорошей репутацией последнего Вик Серотонин получил в подарок от Эмиля Бонавентуры схрон на верхнем этаже старого здания местного представительства Балтийской биржи, обращенного фасадом к Зоне и отделенного от нее обширной забетонированной пустошью Окраины. Помещение имело размеры двенадцать на пятнадцать футов и некогда служило офисом, будучи разделено перегородками из матового стекла. Со временем Вику пришлось принять на себя функции его защитника от посягательств прочих турагентов. В отместку двое или трое конкурентов, ведомые женщиной по имени Дженни Лимонад, а по прозвищу Мемфисская Хозяюшка, проделали ручным термобарическим гранатометом в полу дыру, падение в которую сулило любителям экстремального туризма тридцатифутовый полет навстречу стоячей воде. Несмотря на это, схрон оставался серьезным профессиональным активом, поскольку отсюда были превосходно видны просторы Окраины, уходящие сквозь пелену дождя к воздушному уплотнению, которым отмечала себя граница Зоны. Здесь можно было передохнуть и без напряга оценить ситуацию. Вик однажды рискнул тут заночевать, но сны, виденные той ночью, убедили его больше не повторять подобных опытов. Он стоял у окна без рамы и стекла и пытался стряхнуть озадаченность от вопроса Элизабет Кьелар:
– Тебе никогда не хотелось детей?
Вид из окна ее страшил. Оказавшись здесь, она немедленно отвернулась от него и, стараясь глядеть в дыру, прокралась вдоль стен в угол, где сидела и сейчас, скорчившись и обвив колени руками. Когда Вик что-нибудь говорил, она отвечала лишь пристыженной улыбкой, словно его слова застигали ее за каким-нибудь неприличным делом. Тусклый грязный свет, падая ей на лицо, скрывал больше, чем обнажал. В такой близости от Зоны со светом вечно творилось что-нибудь неладное; он точно протискивался, многократно переотражаясь, через тяжелые, но летучие жидкости, подобные ароматическим углеводородам близ точки кипения.
– У меня дети были, – продолжила Кьелар. – Я их бросила.
Заметив его выражение лица, она усмехнулась.
– Честно говоря, они уже меня переросли кое в чем. Они всегда были так нетерпеливы. – Она заерзала в углу. Посмотрела на свои ладони. – Я их оставила, потому что видела, что с ними все будет в порядке. – Вик не знал, что на это ответить, потому и смолчал. Спустя минуту она спросила: – Когда отправляемся?..
– Скоро.
Требовалось немного выждать. Всегда разумнее напомнить об этом клиентке вежливо, а не давить на нее; впрочем, как отметил бы любой наблюдатель, Вик хорошо обучился искусству терпения. Рано или поздно он уловит нужный сигнал, оформленный переменой света или плотности звуков, доступных уху, выберет требуемое прилагательное из сложного словаря Зоны. Он не торопился и не сердился, потому что не хотел предпринимать никаких действий без полной уверенности. Он же профессионал как-никак.
– Не жди, пока дверь откроется сама, – сказал ему однажды Эмиль Бонавентура. Будь Вик глупее, он бы принял это за руководство к действию.
– Пойди глянь туда, – посоветовал он Элизабет Кьелар.
– Не знаю, – ответила та, – нужно ли?
Вик пожал плечами, словно не обратив внимания. Затем повторил, укрепляя в ней уверенность, тоном, каким общался только с клиентками:
– Ты же за этим сюда явилась. Иди и посмотри. Вот.
Спустя миг она присоединилась к нему, осторожно обойдя дыру в полу, и они вместе стали глядеть на Зону. Никогда нельзя было с уверенностью утверждать, что именно там видишь. За колючей проволокой и руинами исходной стены, за рухнувшими наблюдательными вышками плясали призматические световые зайчики. Возникало ощущение постоянного сдвига пластов реальности. Что-то громко перекатывалось, точно падали исполинские балки, скрипели нагруженные механизмы, потом эти звуки дополнялись миллионократно усиленным гудением осы. Словно пародия на исходные функции этого места. Кроме того, можно было расслышать обрывки популярных песен – они накладывались друг на друга, словно кто-то постоянно дергал реостат на радиоприемнике. Пахло нефтью, мороженым, мусором и березовой корой в зимний день. Они слышали детский плач или какое-то клацанье в конце улицы – это пробуждало неясные воспоминания. Внезапные вспышки света; плотные, искусственные по виду, розово-пурпурные колеса и полосы, птицы на фоне заката, моментальные переходы света из одного состояния в другое. Потом предметы взлетали в воздух на расстоянии, быть может, сотен миль – ну или так казалось. По этим движениям невозможно было оценить масштаб и перспективу, но объекты переворачивались снова и снова, как в замедленной съемке: предметы домашнего обихода, увеличенные в сотни раз и опоздавшие к своей эпохе, – гладильные доски, молочные склянки, пластиковые чашки и тарелки. Слишком крупные и чрезмерно рельефные, разукрашенные плоскими пастельными цветами, с минимальными признаками той или иной формы, они менялись, будто капли жидкости, прямо на глазах. Порой, напротив, они бывали слишком маленькими, наделенными притом фотографической гиперреалистичностью, как в модных или порнографических журналах Древней Земли: индивидуальные здания, мостики, белые многопалубные суда, целые городские ландшафты переворачивались вверх тормашками в окружении стай зеленых попугаев, пушечных колес, высоких комодов, дуршлагов и игрушечных поездов на игрушечных рельсах. Все на миг принимало усредненные контуры. Все на краткие мгновения становилось нормальным, затем менялось и превращалось во что-то совсем иное. В этом непрестанном кружении, в этот миг наблюдения и вслушивания, диким произволом судеб идеально недоступный интерпретации, они представляли всю совокупность объектов, сопровождающих чью-то жизнь – может, наблюдателя, а может, чью-нибудь еще. Изо дня в день, приглядываясь к ним, можно было составить более или менее подробный каталог вещей, которые поддавались описанию как «реальные». Фактически же, пока не пересечешь границу, в такой классификации не нуждаешься.