И доктора говорят, что им не ясна степень повреждения. Он может ослепнуть. Может быть парализован. Никто не знает. Ближайшие двадцать четыре часа покажут.
Но это не имело значения. Она держала его руку, гладила, шептала ему всякие слова.
Он был жив.
Доктор упомянул и о ране в груди. Пуля сломала ребро, и оно повредило легкое, вызвав его коллапс, а следом коллапсировало и второе. И жизнь в Гамаше остановилась. Рана, вероятно, была получена раньше, дыхание становилось все более затрудненным, натужным, пока не дошло до роковой черты.
– Медики успели, – сказал доктор.
Он не добавил, что счет шел на секунды, но про себя знал, что так оно и было.
Теперь беспокойство вызывала только рана головы.
Они ждали в своем маленьком мирке на третьем этаже «Отель-Дьё». В антибактериальном мире тихих разговоров, неслышных быстрых шагов и строгих лиц.
А новость уже летела по континенту, по всему миру.
Заговор с целью взорвать дамбу «Ла Гранд».
Планирование продолжалось десять лет. Заговорщики воплощали в жизнь свои замыслы так медленно, что это было почти незаметно. Инструменты использовались такие примитивные, что на них и внимания не обращали.
Представители канадского и американского правительств отказывались говорить о том, как был предотвращен взрыв, ссылаясь на интересы национальной безопасности, но под прицелами объективов им пришлось признать, что перестрелка и гибель полицейских были частью операции.
Заслугу в предотвращении катастрофы приписали старшему суперинтенданту Франкёру, и он покорно принял это.
Эмиль, как и все остальные, имевшие представление о работе больших управлений полиции, знал, что эти слова – лишь малая доля правды.
И вот, пока мир переваривал сенсационные открытия, они ждали на третьем этаже больницы «Отель-Дьё». Жан Ги после операции пережил два тяжелых дня, но потом начал медленно возвращаться к жизни.
А двенадцать часов спустя пришел в себя Арман Гамаш. Открыл глаза и увидел Рейн-Мари, которая держала его за руку.
– «Ле Гранд»? – проскрежетал он.
– В безопасности.
– Жан Ги?
– С ним все будет хорошо.
Вернувшись в комнату ожидания, где сидели Эмиль, Анни, ее муж Дэвид и Даниэль, она вся светилась:
– Он приходит в себя. Пока еще не танцует, но будет и танцевать.
– Он в порядке? – спросила Анни, боясь поверить матери, боясь успокаиваться так скоро – вдруг это трюк, шутка скучающего бога.
Она знала, что никогда не забудет то потрясение, что пережила в машине, услышав сообщение Радио-Канада. Ее отец…
– Будет в порядке, – ответила ее мать. – У него пока еще онемелость правой стороны.
– Онемелость? – переспросил Даниэль.
– Доктора довольны, – заверила она их. – Они говорят, что онемелость незначительная и со временем он восстановится полностью.
Ей было все равно. Да пусть хромает хоть до конца дней. Главное, чтобы жил.
Но через два дня он уже встал и пошел, хотя и хромая. Еще через два дня начал ходить по коридору. Заглядывал в палаты, присаживался у постелей мужчин и женщин, которых воспитал, выбрал и повел на фабрику.
Он хромал туда-сюда по коридору. Туда-сюда. Туда-сюда.
– Что ты делаешь, Арман? – тихо спросила Рейн-Мари, которая шла с ним рука об руку.
Пять дней прошло после того боя, и его хромота почти исчезла, разве что когда он вставал утром или слишком напрягался.
Не останавливаясь, он сказал ей:
– Похороны в воскресенье. Я хочу быть там.
Они сделали еще несколько шагов, прежде чем она заговорила:
– Ты собираешься быть в соборе?
– Нет, я хочу идти в траурной процессии.
Она посмотрела на его решительный профиль. Его губы были плотно сомкнуты, правая рука сжата в кулак – единственное следствие инсульта. Легкое дрожание, когда он уставал или напрягался.
– Скажи мне, как я могу тебе помочь.
– Ты можешь быть со мной.
– Всегда, mon coeur [67] .
Он остановился и улыбнулся ей – лицо в синяках, над левой бровью повязка.
Но ей было все равно. Он жив – вот что главное.
День похорон был ясный и холодный. Стояла середина декабря, и ветер дул с Арктики и не останавливался, пока не достигал мужчин, женщин и детей, шедших в траурной процессии.
Четыре гроба, укрытые бело-голубыми флагами с геральдической лилией, стояли на катафалках с впряженными в них черными скорбными конями. А следом – длинная колонна полицейских из всех городов Квебека, со всей Канады, из Британии, Японии, Франции и Германии. Со всей Европы.
А во главе колонны – медленным маршем, в парадных мундирах, полицейские из Главного управления провинции. И возглавляет эту колонну старший суперинтендант Франкёр и все другие старшие офицеры. За ними в одиночестве старший инспектор Гамаш во главе своего отдела по расследованию убийств. Он прошел все два километра и стал прихрамывать лишь к самому концу. Голова его была высоко поднята, глаза смотрели решительно. До салюта и выстрелов.
Вот тогда он плотно закрыл глаза и поднял лицо к небу, а на лице проступила боль, которую он больше не в силах был скрывать. Правая рука сжалась в кулак.
Эта фотография стала символом скорби, она появилась на первых страницах всех газет и журналов, в телевизионных новостях.
Рут выключила видео. Несколько секунд они сидели в молчании.
Наконец она сказала:
– Не верю ни единому слову. Все это постановка. Хорошие эффекты, вот только игра плохая. Попкорн?
Бовуар посмотрел на нее – она протягивала ему пластиковую вазочку с попкорном.
Он взял горсть. А потом они медленно пошли сквозь метель, вобрав голову в плечи, чтобы спастись от ветра, пошли через деревенский луг к дому Питера и Клары. Когда они прошли полпути, Бовуар взял Рут под руку, чтобы не упала. Или чтобы самому не упасть – он толком не понял.
Но она не возражала. Они прошествовали в маленький коттедж, идя на свет в окнах сквозь снежную бурю. А оказавшись в доме, сели перед огнем и стали есть. Вместе.
Арман Гамаш поднялся.
– Как ты? – спросил Эмиль и тоже встал.
Гамаш вздохнул:
– Мне нужно побыть одному. – Он посмотрел на своего друга. – Merci.
Его подташнивало, он ощущал это физически. На его глазах стреляли в этих молодых мужчин и женщин. Убивали их. Еще раз. Снова расстреливали в темных коридорах.