Глазам Гамаша потребовалось некоторое время, чтобы приспособиться, но наконец он увидел четыре картонные коробки. Он подошел и опустился на колени перед одной из них. Эмиль – перед другой.
В коробке Гамаша лежали книги разного размера. Сначала он проверил их каталожные номера – все они принадлежали прежде Литературно-историческому обществу, на нескольких было даже написано имя Шарля Шиники, но ни на одной не обнаружилось номеров, совпадающих с номерами в дневнике Эмиля. Он перешел к другой коробке.
Эта была заполнена переплетенными проповедями, справочниками и старыми семейными Библиями, как католическими, так и пресвитерианскими. Он открыл первую книгу и проверил номер. 9-8495. Сердце его учащенно забилось. Это была та самая коробка. Он открывал одну книгу за другой – числа возрастали. 9-8496, 8497, 8498. Гамаш вытащил следующую книгу, собрание проповедей в черном кожаном переплете, и открыл ее. 9-8500.
Он смотрел на нее, словно побуждая цифры измениться, потом осторожно, медленно открыл снова и вернул в коробку все двадцать книг. Одна отсутствовала.
9-8499.
Прежде она лежала между этой книгой проповедей и Библией Шиники, которой он пользовался при конфирмации.
– Maudits [60] , – ругнулся Гамаш вполголоса.
Почему книга отсутствует?
– Ну, вам повезло? – обратился он к Эмилю.
– Ничего. Эта чертова книга должна быть здесь. – Эмиль показал на пустое пространство между двумя томами. – Но она исчезла. Девять-восемь-пять-семь-два. По-твоему, кто-то побывал здесь до нас?
– Мадам Рено сказала, что только люди Ланглуа.
– И все же даже то, что мы имеем, может оказаться полезным, – заметил Эмиль.
Гамаш заглянул в его коробку. Там было несколько томов в кожаном переплете, корешками наружу, все одного размера. Гамаш вытащил один и открыл. Это был дневник. В этой коробке были дневники и записки Шарля Паскаля Телесфора Шиники.
– По книге на каждый год, – сказал Эмиль. – Отсутствует том за тысяча восемьсот шестьдесят девятый год.
Гамаш сидел на корточках и смотрел на своего улыбающегося наставника.
Даже в слабом свете подвала Гамаш видел, как светятся глаза Эмиля.
– Ну, старший инспектор, – сказал тот, поднимаясь. – Что дальше?
– Теперь осталось только одно, старший инспектор, – улыбнулся Гамаш и подхватил коробку с дневниками Шиники. – Пойти и выпить.
Они поднялись наверх и с разрешения мадам Рено забрали коробку с собой. За углом было кафе, и минуту спустя они уже сидели за угловым столиком, подальше от других клиентов. Было шесть часов вечера, и люди только начали прибывать. Чиновники, политики из близлежащих правительственных учреждений, профессора, писатели и художники. Это было богемное заведение и вот уже несколько десятилетий – приют сепаратистов.
Официантка в джинсах и свитере принесла им вазочку и две порции виски. Они пили виски, закусывали орешками и читали дневники Шиники. Это было очаровательно – знакомство с умом сколь благородным, столь и одержимым. С человеком, который абсолютно не понимал себя, с личностью целеустремленной и полной заблуждений.
Он спасал души и проклинал сильных мира сего.
Завибрировал телефон Гамаша, и он ответил.
– Старший инспектор?
– Привет, Жан Ги. Как поживаешь?
Этот вопрос перестал быть просто данью вежливости.
– Вообще-то, неплохо. Лучше.
И голос у него тоже изменился. Такой энергичности в голосе своего подчиненного Гамаш не слышал вот уже несколько месяцев.
– А вы? Где вы? Я слышу какой-то шум.
– В кафе.
В трубке раздался смех Бовуара.
– Понимаю, глубоко погружаетесь в дело.
– Bien sûr [61] . А ты? – Он тоже слышал фоновый шум.
– В бистро. Расследую.
– Конечно. Бедняга.
– Мне нужна ваша помощь, – сказал Бовуар. – В связи с убийством Отшельника.
Старшему инспектору Гамашу потребовалось несколько секунд, чтобы отрешиться от Квебека 1860-х годов и от дневников Шарля Шиники и перенестись в сегодняшнюю эксцентричную деревеньку Три Сосны.
И все же прыжок через время был не таким уж большим. Гамаш полагал, что Три Сосны, вероятно, не очень изменились за последние сто пятьдесят лет. Если бы отец Шиники мог сегодня посетить эту крохотную деревеньку, то увидел бы те же старые каменные или деревянные дома со слуховыми окнами и дымящимися каминными трубами. Он прошел бы через деревенский луг в магазины, построенные из розового кирпича, возможно, остановился бы перед троицей деревьев в самом центре деревни.
Вот только люди в Трех Соснах изменились за сто пятьдесят лет. Кроме, наверное, Рут Зардо. Гамаш представил себе, как Рут приветствовала бы отца Шиники. Он улыбнулся этой картине: помешанная на пьянстве поэтесса встречает помешанного на трезвости священника:
«Что ж, примите случившееся. Это писала Рут. Наберите несколько лишних фунтов. Пейте и ешьте.
Иначе доведете себя до болезни. Еще большей болезни.
Неизлечимой».
Излечил бы ее Шиники? От чего? От привычки выпивать? Писать стихи? От ее ран? От ее слов?
– Так чем я могу тебе помочь? – спросил он Бовуара, представляя своего заместителя в бистро перед камином, со стаканом пива из мини-пивоварни и вазочкой соленых чипсов.
– Если Оливье не убивал Отшельника, то у нас остаются пять подозреваемых, – сказал Бовуар. – Хэвок Парра и его отец Рор, Винсент Жильбер и его сын Марк. И Старик Мюнден.
– Продолжай, – сказал Гамаш, глядя в окно на машины, ползущие по заснеженной вечерней улице, и на праздничные огни.
Столица никогда не выглядела прекраснее.
– Есть два вопроса. У кого была возможность и у кого был мотив? Насколько я представляю, возможность была у Рора, Хэвока и Марка. Рор расчищал дорожку к дому Отшельника, а дом находился на земле Марка, и он мог в любой день пройти по этим дорожкам и найти там Отшельника.
– C’est vrai, – сказал старший инспектор, кивая, словно Бовуар мог его видеть.
– Хэвок каждую субботу работает допоздна, и он мог незаметно последовать за Оливье к домику.
Гамаш помолчал, вспоминая дело, подробности той ночи, когда был убит Отшельник.
– Но в бистро был не только Хэвок, Старик Мюнден тоже приходил каждую субботу вечером, к закрытию, чтобы взять мебель для ремонта. Он был там в ночь убийства.
– Это верно, – согласился Бовуар. – Хотя он сразу же отправлялся домой еще до закрытия бистро. Но да, он тоже среди подозреваемых.