Они собрались в библиотеке, когда гроб был извлечен и посторонние ушли, оставив Эмиля, Гамаша и совет.
Гамаш оглядел членов совета, и его взгляд остановился на Портере Уилсоне, который, судя по всему, был готов взорваться, потребовать информации, примешав к этому требованию обвинение в несправедливости.
Но вместо этого все они смотрели на старшего инспектора, вежливо смотрели. Что-то изменилось, и Гамаш знал что.
Тот треклятый видеоролик. Они его видели, а он – нет. Пока еще не видел. Они знали о нем что-то такое, чего не знал он. Но и он знал кое-что, о чем не знали они, – кое-что, о чем они хотели узнать.
Что ж, им придется подождать.
– Вы, кажется, тренировались сегодня утром? – спросил Гамаш у преподобного мистера Тома Хэнкока.
– Да, – ответил тот, слегка удивленный вопросом.
– Я вас видел, – сообщил старший инспектор Кену Хэсламу.
Хэслам улыбнулся и сказал что-то – Гамаш не разобрал что. Все закивали. И тогда Гамаш обратился к остальным:
– Что сейчас сказал мистер Хэслам?
Несколько лиц покрылись румянцем. Он ждал.
– Дело в том, – проговорил Гамаш, – что я не разобрал ни слова, и, думаю, вы тоже. – Он снова повернулся к этому подтянутому, благородному джентльмену: – Почему вы шепчете? Впрочем, я думаю, это и шепотом-то нельзя назвать.
Гамаш говорил уважительно, размеренно, без нотки гнева или обвинения, – он просто хотел знать.
Губы Хэслама зашевелились, и опять никто ничего не услышал.
– Он говорит… – начал было Том Хэнкок, но Гамаш поднял руку, останавливая его:
– Я думаю, пора мистеру Хэсламу самому сказать за себя, как вы считаете? И может быть, вы единственный, кто знает, что он это умеет.
Теперь настала очередь покраснеть преподобному мистеру Хэнкоку. Он посмотрел на Гамаша, но ничего не сказал.
– Я слышал, – сказал Гамаш Хэсламу, – как вы отдавали команды на льду. Никого другого не было слышно, ни одного человека – только вас.
Вид у Кена Хэслама стал испуганный. Он открыл рот, потом помотал головой, в глазах у него стояли слезы.
– Не могу, – произнес он еле слышно. – Мне всю жизнь говорили, чтобы я не шумел.
– Кто говорил?
– Мать, отец, братья. Мои учителя. Все. Даже моя жена, благослови ее Господь, просила меня говорить тише.
– Почему?
– Потому.
Это слово было произнесено отчетливо, слишком отчетливо. Оно прозвучало не столько пронзительно, сколько объемно, заполнило собой все пространство. Этот голос сметал, оглушал, угнетал все, что было рядом. Больше не было никаких других голосов, оставался только этот. Английский голос, подавляющий все остальные.
– И поэтому вы научились молчать? – спросил Гамаш.
– Если я хотел иметь друзей, – сказал Хэслам, оглушая их словами. Что это было такое, что так усиливало звук его голоса, – изгиб нёба, форма черепной коробки, особенность голосовых связок? – Если я хотел быть своим – да, я должен был научиться никогда не повышать голос.
– Но это означало, что вы вообще не должны говорить, что вас никто не должен слышать, – сказал Гамаш.
– А что бы вы предпочли? – спросил Хэслам, превратив невинный вопрос в атакующий громогласный выпад. – Говорить, отпугивая людей, или помалкивать в обществе?
Теперь молчанием ответил Гамаш, он смотрел на мрачные лица за длинным столом, зная, что не только перед Кеном Хэсламом стоял этот вопрос, не только он делал такой выбор.
Молчать. В надежде, что не обидишь. В надежде, что тебя примут.
Но что случается с людьми, которые всегда молчат, никогда не возвышают голос? Все держат в себе?
Гамаш знал, что случается с ними. Все, что они проглатывали, каждое слово, каждая мысль ворочались внутри их, выхолащивая все человеческое. И в эту пропасть изливали они свои слова, свой гнев.
– Может быть, вы объясните происхождение этого гроба в нашем подвале? – сказала Элизабет.
– Как вам известно, я приехал сюда, чтобы восстановиться после ранения.
Бовуар не желал, чтобы они думали, будто он не знает, что у них на уме. Некоторые опустили глаза, некоторые покраснели, словно Бовуар оголился перед ними, но большинство продолжали с интересом смотреть на него.
– Но была и другая причина. Старший инспектор Гамаш поручил мне дорасследовать дело Отшельника.
Эти слова вызвали движение в зале. Люди переглянулись. Один Габри стоял недвижимо.
– Он вас прислал? Он поверил мне?
– Разве дело не было расследовано? – спросила Ханна. – Разве вы принесли недостаточно вреда?
– Старший инспектор не был удовлетворен, – сказал Бовуар. – Поначалу я думал, что он ошибается, что его убедил Габри, который выдавал желаемое за действительное, который каждый день после ареста Оливье отправлял старшему инспектору письмо с одним-единственным вопросом: «Зачем Оливье понадобилось перемещать тело?»
– Да, это мое недоуменное письмо, – сказал Габри, глядя на Клару.
– Мы все знаем, что ты сплошное недоумение, – вмешалась Рут.
Габри распирало от радости, он светился. Чего нельзя было сказать обо всех остальных.
– Чем глубже я погружался в это дело, тем яснее мне становилось, что Оливье, возможно, не убивал Отшельника. Но если не Оливье, то кто?
Он встал, положил руки на спинку кресла. Теперь уже скоро.
– Мы полагали, что мотив убийства – сокровища. Это казалось очевидным. Но если таким и был мотив, то почему убийца ничего не взял? И я решил пойти по другому пути. Что, если сокровища почти не имеют отношения к убийству Отшельника? За исключением одного критического пункта. Именно они привели убийцу сюда, в Три Сосны.
Они все уставились на него, даже Клара и Мирна. Даже с ними он не поделился своими выводами. Не мог рисковать, находясь в такой близости к убийце.
– Если он прятал все свои ценности в лесном домике, то как они могли привести кого-то в Три Сосны? – спросил Старик Мюнден откуда-то сзади.
– Они не оставались спрятанными, – объяснил Бовуар. – Во всяком случае, не все. Отшельник начал отдавать их понемногу Оливье в обмен на еду и общество, а Оливье, зная им цену, продавал их. Через интернет-аукцион, но еще и через антикварный магазин в Монреале, на рю Нотр-Дам.
Он обратился к Жильберам:
– Насколько я понимаю, вы покупали вещи на рю Нотр-Дам.
– Это длинная улица, инспектор, – сказала Доминик. – Там много магазинов.
– Верно. Но у большинства людей вырабатывается привычка к одному антикварному магазину, так же как большинство предпочитает ходить в одну мясную лавку или пекарню.