Утром, конечно, Феде влетело за полуночные разъезды, но это ничего, к папиным взрывам в духе «дармоед, сколько я тебя еще содержать буду» Федя давно привык.

Иногда его подмывало сказать – «сколько надо, столько и будешь», но Федя любил риск, а не самоубийство. Все обошлось, как и всегда, он опять всех объехал, обошел на повороте, а с Рашидом он поквитается на следующих покатушках.

Машка на его вызовы не отвечала, прислала сообщение, что сама доедет до школы, и чтобы «господин Веселовский не трудился ее забирать». Такое с Марией Петровной случалось примерно раз в месяц, это надо было просто переждать, ну, и изобразить символическое раскаяние. Искупить вину в «Медовике», например, клубничным мороженым.

Так что в гимназию Федя явился уже с готовым планом действий, какового и придерживался, пока не увидел Улиту.

Что было дальше, Федя помнил смутно. Мир стал плоским, размытым, как задний фон на снимке, а в фокусе расцветала она. Холодные белые руки, невероятно длинные пальцы, хрупкие плечи, которые хотелось обнять и больше не отпускать. У-ли-та, имя как синяя роза, в центре которой сверкало золотое зерно. Она вела его, как в пляске, за собой, и Федя шел, нет, летел вместе с ней.

Рядом кружились и другие, он с раздражением и злостью смотрел на Артема – вечно этот толстяк путается под ногами, Федя хотел прижать его в углу, объяснить, где его место, унылого дольщика…

Нет, качнула головой Улита, и злость исчезла без следа.

Маша засыпала светоплат сообщениями, потом, кажется, подошла, но он совершенно не помнил, что ей сказал. Мурашки волнами накатывали изнутри, Феде казалось, что он взлетает, как в смотрилищной картине, все с одной стороны полотна, а он – с другой, не с ними. Внутри была лютая, бешеная радость, острое счастье быть рядом с Улитой и еще что-то, чему Федя не помнил названия, наверное, стыд, да, стыд его колол тупой иглой, пока он не посмотрел в Улитины глаза, и стыд исчез.

Феде Веселовскому стало легко и ясно, потому что так и должно быть, он должен быть рядом с Улитой, потому что это правильно.

Он распахнул дверцу машины.

– Садись, ты же на Шестом ряду живешь?

Улита покачала головой.

– Я лучше сама.

– Вот еще, в возке будешь трястись! – воскликнул Федя. Он облизал губы и ласково, легко коснулся ее плеч, подталкивая к сиденью. Сердце взорвалось, ее коса сверкала перед глазами. Улита помедлила и села в машину.

– Сейчас долетим! – Федя запрыгнул за руль, посмотрел на нее дурными, совершенно счастливыми глазами и нажал на газ.

* * *

– Обалдеть, – сказала Катя. Она стояла под тенью каштана на газоне и наблюдала за происходящим – как, собственно, и весь остальной гимнасий. Сказать, что все были в потрясении – сильно преуменьшить. В этот понедельник мир перевернулся, и Локотькова страсть как хотела это с кем-нибудь обсудить. Она огляделась вокруг и с удивлением поняла, что ищет Ярцева.

«Вот еще, нужны мне всякие москвичи», – подумала девушка.

Последние две недели они и так слишком много общались, надо перерыв взять.

Лучше забежать на рынок, купить хоть что-нибудь – дома шаром покати, а она на сочинениях три алтына наколотила, и еще два заказа наклевываются. Марфа Александровна это сочинение удачно придумала. Правда, пришлось полночи сидеть, но этого того стоило. Решено, сначала на рынок, купит там заодно и фруктов каких-нибудь, и к Жанке. Она упадет от таких новостей. Ну, и надо бы узнать, как у нее дела, как отличник Мацуев воспринял новость, что скоро станет папой.

«Не гимнасий, а дурдом», – подумала она, выходя из тени. Солнце резануло по глазам, Катя поморщилась и перебежала дорогу. Что-то заставило ее оглянуться уже на той стороне улицы. В окне второго этажа она увидела Машу Шевелеву. Та стояла, не шевелясь, прижалась лицом и ладонями к стеклу.

Что-то жуткое было в ее неподвижности, в белом лице, вокруг которого текли черные волосы. Локотькова поежилась и побежала на остановку, ловить седьмой возок.

Глава двадцать пятая

Аслан сам не понял, как это получилось. День оказался какой-то чумной. Сначала Улита – это было как удар под дых, как удар в челюсть на противоходе во время ногомяча по-сочински. Голова шальная, перед глазами искры летают, ничего не соображаешь. Он только к середине дня очнулся, как-то сумел отстроиться от этого безумия, словно ему на плечи плащ накинули – холодный, шелковый, тяжелый.

Какой плащ? Откуда он этот плащ выдумал? Откуда это чувство холодного, тягучего воздуха под руками?

Его слегка лихорадило, он старался не смотреть на Улиту, в том месте, где она сидела, кружился какой-то невидимый, но сильный водоворот, он ласково, но непреодолимо затягивал каждого, кто подходил близко, и главное, из него не хотелось убегать, хотелось кружиться вокруг нее в хороводе.

«Перегрелся? Отравился? Тогда почему остальные так себя ведут? Обворожила она всех, что ли? Кто, Улита?!»

К концу дня голова прояснилась и работала удивительно четко. Аслан легко разобрался с бесконечными возрастаниями, с которыми мучился последний месяц, чем немало удивил их счетоведа.

– Аслан, у тебя прямо прорыв, – сказал Сергей Матвеевич, сверившись с ответами. Счетовед был человек доисторический, как он сам любил себя называть, и предпочитал преподавать по правилам еще советского образования – а это значило, никаких испытаний с ответами и море разливанное примеров, которые надо было решать, причем желательно на скорость.

– Вообще ни одной ошибки.

– Как-то вдруг пошло, – сказал Аслан.

И верно. Он разошелся так, что быстро пролистал весь счетный раздел за год. Наметил в светоплате для себя узкие места, которые стоило бы повторить. До выпускных испытаний оставалось всего полгода, но больше они не пугали.

Ему больше нечего бояться.

Голова была ясная, но в груди что-то тлело, словно от синего огня Улиты в него попал уголек и ворочается, не может никак утихнуть.

Аслан встал на остановке, вызвал по умнику извозчика – заказ перехватило сразу четыре артели, он выбрал «Перуна». Машины у них были старые, «Датсуны» и «Гранты», но приезжали они быстрее всех.

– Сначала в ближайший цветочный, потом на Воздухоплавателей, семьдесят.

Когда машина отъехала, он перехватил букет, подбежал к подъезду. Старый кнопочный замок, который не меняли лет двадцать, еще работал, но Аслан помнил код. Пальцы пробежали по кнопкам, дверь пискнула, открылась.

Навстречу из душной темноты подъезда вывалилась бабка, застегнутая на все пуговицы, в глухом зеленом пальто, она пробежала по его лицу цепким взглядом, яростно взмахнула палкой.

– И чего тебе, чего тебе здесь надо, черный? Проваливай, проваливай, черт окаянный, чур меня!

Аслан опешил.

– Бабушка, вы себя хорошо чувствуете?