Мысли как будто подгоняют меня, и я ускоряю шаг. Я помню, что Константин сказал мне в тот день, когда приволок меня во дворец.
Христиане плюются и царапаются, но они не кусаются. А еще я помню, что Флавий Урс, ожидая кончины Константина, сказал на прощанье с того берега Босфора. Тебя не удивило, что Константин поручил расследовать убийство епископа человеку, который ничего не знает о христианстве и христианах?
Неужели Константин хотел выставить меня на посмешище? Или его подговорил Евсевий? Ведь даже если бы я что-то узнал, они наверняка сделали бы все для того, чтобы это осталось тайной. Я всю свою жизнь только тем и занимался, что хоронил секреты Константина.
Существуют две группировки. У каждой есть обидные клички в адрес другой, но проще будет назвать их арианами и ортодоксами. Ариане следуют доктрине священника по имени Арий, который утверждал, что Христос, сын Божий, был создан Богом Отцом из ничего. Ортодоксы утверждают, что Христос такой же бог и имеет ту же вечную сущность, что и Бог Отец.
Все это я уже слышал раньше.
Никея, июнь 325 года. Двенадцать лет назад
Я никогда не понимал их споров. Насколько мне известно, никто никогда не спрашивал, является ли Аполлон таким же вечным, как Диана, или же был ли Геркулес единосущен Юпитеру. Мы с братьями никогда не сидели в нашей пещере, пытаясь выяснить природу и ипостаси Митры. Мы приносили жертвы и выполняли ритуалы — так, как нас учили. Мы считали, что боги лучше нас знают, кто они такие.
Не то что христиане. Эти всегда о чем-то с пеной у рта спорят, вечно пытаются что-то доказать себе и другим. Они готовы до бесконечности искать ответы на вопросы, на которые не существует ответов — на мой взгляд, исключительно с той целью, чтобы затем, к своей великой радости, обнаружить, что у них имеется очередной предмет спора. Константина эта вечная грызня раздражает. Христиане нужны ему для того, чтобы они молились о его успехах, а не вечно сводили друг с другом счеты.
— Единой империи нужна единая религия, — пожаловался он мне как-то раз. — Разделенная церковь — это оскорбление для Единого Бога.
А оскорбленный бог вполне может решить, что ему нужен новый защитник.
Христиане согласны в том, что их бог состоит из трех сущностей: отца, который похож на Юпитера, Христа, которого он произвел на свет от смертной женщины, чтобы тот, как Геркулес, вершил его дела на земле, и духа-посланника, который, подобно Меркурию, сообщает людям свою волю. Но почему эти трое непременно должны составлять Единого Бога, никто так толком и не объяснил. Зато они готовы часами яростно спорить о том, каковы взаимоотношения между этими тремя сущностями — как те сенаторы, которые часами обсуждают, какая судьба ждет того или иного придворного фаворита.
Один из этих вечных спорщиков — священник Арий из Александрии. Пытаясь описать своего бога, он как-то раз заявил нечто столь возмутительное, что половина христиан теперь не желают даже слышать его имени. Вторая же грудью встала на его защиту, и, судя по всему, в Церкви назревает раскол.
— Я потратил двадцать лет на то, чтобы воссоединить империю, чтобы христиане могли жить в мире, — жалуется Константин. — Но не прошло и года после моей победы, как они вновь пытаются разорвать нас на части.
А ты чего ожидал? — так и подмывает меня задать ему вопрос.
Во время войны Константин всегда ищет решающей битвы. Ту же логику он применяет и к Церкви: он собирает всех спорщиков во дворец в Никее, чтобы устроить там состязание в красноречии, а потом объявить победителя, которого должны признать все.
— Вопрос столь тривиален, что даже не заслуживает этого спора, — говорит он с надеждой в голосе. — Я уверен, что все уладится само собой.
Дворец стоит на берегу озера и обращен на запад. Никея — довольно скромный город посреди плодородных холмов. Его стены едва вмещают то огромное количество христиан, что прибыли сюда со всех концов империи — двести пятьдесят епископов, примерно вдвое больше простых священников, их слуги, помощники, прихлебатели и личный скарб. Единственное помещение, способное вместить в себя эту толпу, — это большой зал дворца. Для проведения собора плотники оснастили его амфитеатром скамей. Во время открытия собора епископы займут места по обеим сторонам зала, как зрители на ипподроме.
Для большинства из них — особенно из восточных земель, которые стали частью империи лишь недавно — это первая возможность увидеть Константина своими глазами.
Император ослепляет их. Он входит в зал, облаченный в пурпурные одеяния, и все встают. Шелка на нем блестят и переливаются, как вода в солнечный день, а драгоценные камни, которыми они расшиты, отбрасывают на пол разноцветные блики. Он торжественно шествует по проходу — взор опущен долу, руки сложены. Он поднимается на возвышение в конце прохода, где его уже ждет золотое кресло вроде тех, на которых восседают судьи. Поднявшись на возвышение, Константин оборачивается ликом к епископам и приглашает их сесть.
— С вашего позволения?
Все так потрясены, что даже забывают прошептать согласие. Император никогда ни о чем их не просил. Константин садится. Садятся епископы. Евсевий, который сидит ближе всего к нему справа, произносит речь, в которой благодарит Господа за мудрость и благожелательность Константина. Император произносит ответную речь.
— Освободитесь от бремени ваших раздоров, — говорит он им, — и живите в мире и согласии. Именно этого хочет от вас Господь и я.
Он окидывает взором весь зал, желая убедиться, что его слова поняты. Двести пятьдесят голов покорно кивают.
Однако спустя две недели они все еще спорят. К великому удивлению Константина, христиане способны на такие же козни и подлости, что и язычники.
То, что сам император собрал их во дворце, отнюдь не способствовало их братскому единению, наоборот, лишь еще больше ожесточило их друг против друга. О единении нет и речи.
На закате мы встречаемся с Константином в его опочивальне. За окном о стену дворца негромко плещутся волны озера. Епископы сейчас в церкви, у них очередная служба, так что можно быть уверенными, что нас никто не подслушивает. Даже дворцовых рабов, и тех отправили вон. С императором остались лишь Крисп ия — единственные двое, кому он доверяет.
Константин врывается в опочивальню. Я уже заметил, что он всегда толкает дверь слишком сильно — может быть, потому, что отвык делать это сам. За ним семенит его личный писарь. В руках последнего, словно связка поленьев, высокая груда свитков.
— Положи вон туда, — Константин указывает на кровать рядом со мной. Секретарь бросает свитки, кланяется и удаляется. Константин раскручивает один свиток и начинает читать. Мне видно, как шевелятся его губы. Я подозреваю, что христиане нарочно написали по-гречески — этакое изощренное унижение.
— От Александрийской церкви повелителю нашему Константину, Августу, Цезарю и так далее и тому подобное. Поскольку говорят, что епископ Антиохийский Евстафий общается с блудницами и падшими женщинами, мы со всей серьезностью умоляем тебя объявить его избрание недействительным с тем, чтобы на его место можно было назначить человека достойного и благочестивого.