Константин раздраженно кидает свиток назад в общую груду.
— Готов поспорить, что здесь наверняка отыщется петиция, в которой друзья епископа Антиохийского просят не верить наветам и клевете, которые недруги распространяют о нем, и жестоко их наказать.
С этими словами Константин сгребает свитки и подталкивает их ближе ко мне. Некоторые из них летят на пол.
— Возьми их, Гай.
— И что мне с ними делать?
— Сожги.
Я наклоняюсь, чтобы поднять их с пола, но Константин меня останавливает.
— Не торопись. Погоди, пока епископы выйдут из церкви, и сделай это в таком месте, где тебя наверняка увидят. Я хочу, чтобы они поняли, что лишь понапрасну теряют время.
С этими словами он бросается на кровать.
— Что я должен такое сделать, чтобы наконец положить конец их распрям?
Я молчу. То, что я хочу сказать, вряд ли понравится Константину, тем более когда он пребывает в дурном настроении. Через две недели начинаются вициналии — празднование двадцатилетия его правления. Будут устраиваться пиры, парады, празднества. Чуть позднее нам вновь предстоит отправиться в Рим — впервые после победы над Максенцием. Неудивительно, что Константин торопится завершить собор.
Крисп подходит к окну и смотрит на озеро. В окно струятся лучи закатного солнца, отчего кажется, что его лицо пылает огнем. Ему двадцать пять, он в самом рассвете сил — уравновешенный, уверенный в себе. Улучшенная копия своего отца. В его возрасте Константин жил в вечной зависимости от капризов деспота. Каждую ночь он ложился в кровать, не зная, проснется ли на следующее утро. Как человек, переживший голод, Константин неспособен вытравить из своего сердца страх, что когда-нибудь ему снова будет нечего есть. В отличие от него, Крисп знал в этой жизни один лишь успех.
— Это все Евсевий, — говорит Крисп. — Он не осмеливается открыто бросить тебе вызов, однако выступает против любых компромиссов. Кроме того, он знает, как затянуть спор до бесконечности, чтобы так и не прийти к окончательному решению.
— Мне казалось, я всегда находил у него понимание.
— В правление Лициния он сумел в течение семи лет оставаться епископом Никомедии, его столицы. Евсевий — это змея, способная пригреться на любой груди.
Это опасные для Криспа слова — сейчас опасно упоминать Лициния. После поражения при Хрисополисе Лициний вместе с женой Констанцианой и девятилетним сыном был отправлен в ссылку в Фессалоники. Два месяца назад до нас дошли слухи, будто он сговорился с некими сенаторами, чтобы бежать в Рим, объявить себя там императором и возобновить резню христиан. Разумеется, в такое верится с трудом, но, увы, слухи имеют обыкновение сбываться. К тому же доверия Лици-нию больше нет.
Меня отправили в Фессалоники, чтобы с этим разобраться. Теперь досужие языки говорят, будто я собственноручно перерезал Лицинию горло, а потом на глазах у матери зверски умертвил его сына. Все это верно лишь наполовину — командир гарнизона убил сына Лициния уже после того, как я уехал, и позднее поплатился за свое чрезмерное рвение. Но полуправда распространяется со скоростью, какой правда может только позавидовать.
— Тебе нужно переманить Евсевия на свою сторону, — настаивает Крисп. — Если он сломается, пойдет на уступки и большая часть его сторонников. Ты же сможешь объявить о победе. Подумай о своих битвах, — взывает он к отцу. — Иногда войну можно выиграть, перехитрив противника. Но в иные времена, как, например, у Хрисополиса, лучшая тактика — это лобовая атака.
— В войне маневров жертв всегда меньше, — бормочу я себе под нос.
— Зато ваш противник жив и может завтра напасть на вас.
— Я призвал сюда епископов не для войны, — перебивает сына Константин. — Я пришел, чтобы установить мир. Мир! — Он вскакивает с кровати, в три шага преодолевает комнату и оборачивается. — Неужели я единственный во всем мире, кому это нужно?
— Мир нужен всем.
— Тогда не говорите так, будто мы ведем войну — маневры, атаки, битвы. Это все метафоры. Никто не умирает. В конце этой битвы сражающиеся стороны поднимутся с места и разъедутся по домам, делать свои дела как раньше. На полях сражений такого не бывает.
Константин с силой ударяет кулаком по столику из слоновой кости. Масляная лампа стоит слишком близко к краю и от удара падает на пол. Масло растекается по мраморным плитам.
— Что, по-твоему, я должен сделать? — спрашивает он Криспа. — Позвать кавалерию и затоптать епископов лошадиными копытами? Выколоть христианам глаза и жечь их каленым железом, пока они не согласятся со мной — как это делали мои предшественники? Или я должен с моей армией пройти по всей империи, стирая с лица землю любую деревню, чьи жители верят не так, как я?
— Я не имел в виду…
— А ведь это так легко сделать. Мечом может размахивать любой.
Он по-отцовски строго смотрит на Криспа.
— Когда нам было по пять лет, мы с Валерием сражались на палках. С тех пор все изменилось, оружие в наших руках стало острее. Но если мы положимся на него, миру в империи не бывать.
Он растирает ногой масляное пятно, оставляя на полу блестящие узоры.
— Зачем Диоклетиан разделил империю? Потому что ему были нужны полководцы для ведения войн. И чем это кончилось? Чем больше людей он посылал воевать, тем больше было кровопролития. Мы же с этим покончили. Один император, один мир, один бог. Но если мы не найдем новых способов покончить с раздорами, способов связать империю воедино без оружия и крови, то она распадется. Именно это предлагает нам христианский бог.
— Это нам предлагаешь ты, — говорю я.
— Это работа для многих поколений. — Константин отворачивается от окна и широко разводит руки. — Я тот, кто я есть, — небезупречный, неисправимый. Я не брался за меч с того дня, когда мы победили Лициния, уже почти девять месяцев, и клянусь богом, это нелегко. Вам известна христианская история про пророка Моисея?
— Это тот самый, что вывел свой народ из Египта? — уточняет Крисп, избавляя меня от неловкости.
— Он так и не достиг Земли обетованной. Это выпало на долю его преемника. — Константин хмурит брови, пытаясь вспомнить имя.
— Иисуса Навина, — подсказывает Крисп. Впрочем, он вряд ли думает обо мне. Его взгляд устремлен на отца. Только что на моих глазах случилось нечто важное, судьбоносное — вспышка озарения, осознание истины. В один прекрасный день историки напишут, что Крисп наследовал отцу как единственный Август империи. Эти их слова были занесены в скрижали истории в этот миг.
Это выпало на долю его преемника.
Преемника — не преемников. Раньше Константин ни разу не заводил разговоров о наследовании. Фауста донимала его вот уже несколько лет, желая получить ответ, что ждет в будущем его сыновей, однако затем даже она поняла, что этот вопрос лучше не поднимать. По изумленному и вместе с тем восторженному лицу Криспа я понимаю, что этот вопрос не давал покоя и ему тоже. И вот теперь ответ на него известен.