Он произвел на меня впечатление, пожалуй, даже испугал своей возбужденной болтовней. Он был разговорчив, как мальчишка накануне долгих каникул, открывающих простор всевозможным шалостям, а такое настроение у взрослого человека и при таких обстоятельствах казалось чем-то ненормальным, чуточку сумасшедшим и небезопасным. Я уже готов был взмолиться, прося его отнестись к делу посерьезнее, как вдруг он положил нож и вилку (он начал есть, или, вернее, бессознательно глотать пищу) и стал шарить вокруг своей тарелки. Кольцо! Кольцо! Где, черт возьми?.. Ах, вот оно!.. Он зажал его в кулак и ощупал один за другим все свои карманы. Как бы не потерять эту штуку… Он серьезно размышлял, глядя на сжатый кулак. Не повесить ли кольцо на шею?.. И тотчас же он этим занялся и извлек кусок веревки, которая походила на шнурок от башмака. Так! Теперь будет крепко. Чертовская вышла бы история, если бы… Тут он как будто в первый раз подметил выражение моего лица и немного успокоился. Должно быть, я не понимаю, сказал он с наивной серьезностью, какое значение он придает этому кольцу. Для него кольцо было залогом дружбы, – хорошее дело иметь друга. Об этом ему было кое-что известно. Он выразительно кивнул мне головой, а когда я жестом отклонил эти слова, он подпер лицо рукой и некоторое время молчал, задумчиво играя хлебными крошками на скатерти.
– Захлопнуть дверь – хорошо сказано! – воскликнул он и, вскочив, зашагал по комнате; поворот его головы, плечи, быстрые неровные шаги напомнили мне тот вечер, когда он так же шагал, исповедуясь, объясняя – называйте как хотите, – жил передо мной, в тени набежавшего на него облачка, и с бессознательной проницательностью извлекая утешение из самого источника горя. Это было то же самое настроение – и вместе с тем иное: так ветреный товарищ сегодня ведет вас по верному пути, а назавтра безнадежно собьется с дороги, хотя глаза у него все те же, все та же поступь, все те же побуждения… Походка его была уверенной, блуждающие потемневшие глаза словно искали чего-то в комнате. Казалось, одна его нога ступает тяжелее, чем другая, – быть может, виноваты были башмаки: вот почему походка была как будто неровной. Одну руку он глубоко засунул в карман, другая жестикулировала.
– Захлопнуть дверь! – вскричал он. – Я этого ждал. Я еще покажу… Я… Я готов ко всему… О таком случае я мечтал… Боже, выбраться отсюда! Наконец-то я дождался счастья… Увидите!.. Я…
Он бесстрашно вскинул голову, и, признаюсь, в первый и последний раз за все время нашего знакомства я неожиданно почувствовал к нему неприязнь. К чему это парение в облаках? Он шагал по комнате, нелепо размахивая рукой и то и дело нащупывая кольцо на груди. Какой смысл ликовать человеку, назначенному торговым агентом в страну, где вообще нет торговли? Зачем бросать вызов вселенной? Не с таким настроением следовало подходить к новому делу; такое настроение, сказал я, не подобает ему… да и всякому другому.
Он остановился передо мной. Действительно ли я так думаю, спросил он, отнюдь не утихомирившись, и в его улыбке мне вдруг почудилось что-то дерзкое. Но ведь я на двадцать лет старше его. Молодость дерзка: это ее право, ее потребность; она должна утвердить себя, а всякое самоутверждение в этом мире сомнений является вызовом и дерзостью.
Он отошел в дальний угол, а затем вернулся, чтобы – выражаясь образно – меня растерзать. Я, мол, говорил так потому, что даже я, который был так добр к нему, даже я помнил… помнил о том, что с ним случилось. Что же тут говорить об остальных… о мире? Что удивительного, если он хочет уйти… уйти навсегда? А я рассуждал о подобающем настроении!
– Дело не в том, что помню я или помнит мир! – крикнул я. – Это вы, вы помните!
Он не сдавался и с жаром продолжал:
– Забыть все… всех, всех… – Понизив голос, он добавил: – Но вас?
– Да, и меня тоже, если это вам поможет, – так же тихо сказал я.
После этого мы несколько минут сидели безмолвные и вялые, словно истощенные. Затем он сдержанно сообщил мне, что мистер Штейн посоветовал ему подождать месяцы, чтобы выяснить, сможет ли он там остаться, раньше чем начинать постройку нового дома; таким образом он избегнет «бесполезных трат». Мистер Штейн иногда употреблял такие забавные выражения… «Бесполезные траты» – это очень хорошо… Остаться? Ну конечно! Он останется. Только бы туда попасть – и конец делу. Он ручался, что останется. Никогда не уйдет. Ему нетрудно там остаться.
– Не будьте безрассудны, – сказал я, встревоженный его угрожающим тоном. – Если вы проживете долго, вам захочется вернуться.
– Вернуться – к чему? – рассеянно спросил он, уставившись на циферблат стенных часов.
Помолчав, я спросил:
– Значит, никогда?
– Никогда, – повторил он задумчиво, не глядя на меня; затем вдруг оживился: – О боги! Два часа, а в четыре я отплываю.
Это была правда. Бригантина Штейна уходила в тот день на запад; Джим должен был ехать на ней, а никаких распоряжений отсрочить отплытие дано не было. Думаю, Штейн позабыл. Джим стремительно побежал укладывать вещи, а я отправился на борт своего судна, куда он обещал заглянуть, когда отплывет на бригантину, стоящую на внешнем рейде. Он явился, запыхавшись, с маленьким кожаным чемоданом в руке. Это не годилось, и я ему предложил свой старый жестяной сундук; считалось, что он не пропускает воды или во всяком случае сырости.
Вещи Джим переложил очень просто: вытряхнул содержимое чемодана в ящик, как вытряхивают мешок пшеницы. Я заметил три книги – две маленькие, в темных переплетах, и толстый зеленый с золотом том – полное собрание сочинений Шекспира за два с половиной шиллинга.
– Вы это читаете? – спросил я.
– Да. Прекрасно поднимает настроение, – поспешно сказал он.
Меня поразила такая оценка, но некогда было начинать разговор о Шекспире. На столе лежал тяжелый револьвер и две маленьких коробки с патронами.
– Пожалуйста, возьмите это, – сказал я. – Быть может, он поможет вам остаться.
Не успел я выговорить эти слова, как уже понял, какой зловещий смысл можно им придать.
– Поможет вам добраться туда, – с раскаянием поправился я.
Однако он не размышлял о темном значении слов; с жаром поблагодарив меня, он выбежал из каюты, бросив через плечо:
– Прощайте!
Я услышал его голос за бортом судна: он торопил своих гребцов; выглянув в иллюминатор на корме, я видел, как лодка обогнула подзор. Он сидел на носу и, крича и жестикулируя, подгонял гребцов; в руке он держал револьвер и словно целился в их головы; я никогда не забуду перепуганных лиц четырех яванцев. С бешеной силой взмахнули они веслами, и видение исчезло из поля моего зрения. Тогда я повернулся и увидел на столе две коробки с патронами. Он позабыл их взять.
Я приказал немедленно приготовить мне гичку, но гребцы Джима, убежденные, что жизнь их висит на волоске, пока в лодке сидит этот помешанный, неслись с невероятной быстротой. Я не успел покрыть и половины расстояния между двумя судами, как Джим уже перелезал через перила и поднимали наверх его ящик. Бригантина была готова к отплытию, грот поставлен и брашпиль застучал, когда я ступил на борт; капитан – юркий маленький полукровка лет сорока, в синем фланелевом костюме, с круглым лицом цвета лимонной корки, живыми глазами и редкими черными усиками, свисающими на толстые темные губы, – улыбаясь, пошел мне навстречу. Несмотря на его самодовольный и веселый вид, он оказался человеком желчным. Когда Джим на минутку спустился вниз, он сказал в ответ на какое-то мое замечание: