Он сидел, как я вам сказал, на своем жестяном ящике, держа на коленях незаряженный револьвер. Он сидел неподвижно, чтобы не упасть – такое напряжение сильнее всего утомляет, – и так прибыл он в страну, где ему суждено было прославиться своими подвигами от голубых вершин до белой ленты прибоя у берега. За первым поворотом реки он потерял из виду море с его неутомимыми волнами, которые вечно вздымаются, падают и исчезают, чтобы снова подняться, – вечный символ борющегося человечества. Перед собой он увидел неподвижные леса, ушедшие глубоко корнями в землю, стремящиеся навстречу солнечному свету, вечные, как сама жизнь, в темном могуществе своих традиций. А счастье его, окутанное покрывалом, сидело подле, словно восточная невеста, которая ждет, чтобы рука господина сорвала с нее вуаль. Он тоже был наследником темной и могущественной традиции.
Однако он мне сказал, что никогда еще не чувствовал себя таким подавленным и усталым, как в этом каноэ. Он не смел шевелиться и только потихоньку протягивал руку за скорлупой кокосового ореха, плававшей у его ног, и с величайшей осторожностью вычерпывал воду. Тут он понял, какое твердое сиденье представляет крышка жестяного ящика. У него было богатырское здоровье, но несколько раз в продолжение этого путешествия он испытывал головокружение, а в промежутках тупо размышлял о том, каков-то будет пузырь на его спине от ожога. Для развлечения он стал смотреть вперед, на какие-то грязные предметы, лежавшие у края воды, и старался решить – бревно это или аллигатор. Но вскоре бросил это развлечение.
Ничего забавного не было: предмет всегда оказывался аллигатором. Один из них бросился в реку и едва не перевернул каноэ. Но этой забаве тотчас настал конец. Затем после долгого пути он радостно приветствовал кучку обезьян, спустившихся к самому берегу и провожавших лодку криками. Вот каким путем шел он к величию – подлинному величию, какого когда-либо достигал человек. Он страстно ждал захода солнца, а тем временем три гребца готовились привести в исполнение задуманный план выдать его радже.
– Должно быть, я одурел от усталости или задремал, – сказал он, – ибо неожиданно заметил, что каноэ подходит к берегу. Тут он обнаружил, что леса остались позади, вдали виднеются первые дома, а налево – укрепления за частоколом. Его гребцы выпрыгнули на берег и со всех ног пустились бежать. Инстинктивно он бросился за ними. Сначала он подумал, что они неизвестно почему дезертировали, но затем услышал возбужденные крики, распахнулись ворота, и толпа людей двинулась ему навстречу. В то же время лодка с вооруженными людьми появилась на реке и, поравнявшись с его пустым каноэ, отрезала ему таким образом отступление.
– Я был, знаете ли, слишком изумлен, чтобы оставаться хладнокровным, и будь этот револьвер заряжен, я бы кого-нибудь пристрелил, – быть может, двоих или троих, – и тогда мне пришел бы конец. Но револьвер заряжен не был…
– Почему? – спросил я.
– Не мог же я сражаться со всем населением; я не хотел идти к ним так, словно боялся за свою жизнь, – сказал он, и в глазах его мелькнуло мрачное упорство.
Я промолчал о том, что им-то не было известно, заряжен револьвер или нет.
– Как бы то ни было, но револьвер не был заряжен, – повторил он добродушно. – Я остановился и спросил их, в чем дело. Они как будто онемели. Я видел, как несколько человек уносили мой ящик. Этот длинноногий старый негодяй Кассим – я вам завтра его покажу – выбежал вперед и забормотал, что раджа желает меня видеть. Я сказал: «Ладно». Я тоже хотел видеть раджу; я попросту вошел в ворота и… и вот я здесь.
Он засмеялся и вдруг серьезно спросил:
– А знаете, что лучше всего? Я вам скажу. Сознание, что в проигрыше остался бы Патусан, если бы меня отсюда выгнали.
Так говорил он со мной перед своим домом в тот вечер, о котором я упомянул, когда мы следили, как луна поднималась над пропастью между холмами, словно призрак из могилы; лунное сияние спускалось холодное и бледное, как мертвый солнечный свет. Есть что-то жуткое в свете луны; в нем вся бесстрастность невоплощенного духа и какая-то непостижимая тайна. По отношению к нашему солнечному свету, который, что бы вы ни говорили, есть все, чем мы живем, лунный свет – то же, что эхо по отношению к звуку: печальна нота или насмешлива – эхо остается обманчивым и неясным. Лунный свет лишает все материальные формы, среди которых, в конце концов, мы живем, их субстанции и дает зловещую реальность одним лишь теням. А тени вокруг нас были очень реальны, но Джим, стоявший подле меня, казался очень сильным, словно ничто, даже оккультная сила лунного света, не могло лишить его реальности в моих глазах.
Быть может, и в самом деле ничто не могло его теперь коснуться, раз он выдержал натиск темных сил. Все было безмолвно, все было неподвижно; даже на реке лунные лучи спали, словно на глади пруда. В это время прилив был на высшем уровне – это был момент полной неподвижности, подчеркивающий изолированность этого затерянного уголка земли. Дома, толпившиеся вдоль широкой сияющей полосы, не тронутой рябью или отблесками, подступали к воде, словно ряд теснящихся расплывчатых серых, серебристых глыб, сливающихся с черными тенями; они походили на призрачное стадо бесформенных тварей, пробивающихся вперед, чтобы испить воды из призрачного и безжизненного потока. Кое-где за бамбуковыми стенами поблескивал красный огонек, теплый, словно живая искра, наводящий на мысль о человеческих привязанностях, о пристанище и отдыхе.
Он признался мне, что часто наблюдал, как гаснут один за другим эти крохотные и теплые огоньки; ему нравилось следить, как отходят ко сну люди, уверенные в безопасности завтрашнего дня.
– Спокойно здесь, правда? – спросил он. Он не отличался красноречием, но глубоко значительны были следующие его слова: – Посмотрите на эти дома. Нет ни одного дома, где бы мне не доверяли. Я вам говорил, что пробьюсь. Спросите любого мужчину, женщину, ребенка… – Он приостановился. – Ну что ж, во всяком случае, я на что-то годен.
Я поспешил заметить, что в конце концов он должен был прийти к такому заключению. Я был в этом уверен, добавил я. Он покачал головой.
– Были уверены? – Он слегка пожал мою руку повыше локтя. – Что ж… значит, вы были правы.
Гордость, чуть ли не благоговение послышались в этом тихом восклицании.
– И подумать только, что это для меня значит. – Снова он сжал мою руку. – А вы меня спрашивали, думаю ли я уехать. Мне уехать! Особенно теперь, после того, что вы мне сказали о мистере Штейне… Уехать! Как! Да ведь этого-то я и боялся. Это было бы… тяжелее смерти. Нет, клянусь честью! Не смейтесь. Я должен чувствовать – каждый раз, когда открываю глаза, – что мне доверяют… что никто не имеет права… вы понимаете? Уехать! Куда? Зачем? Чего мне добиваться?
Я сообщил ему – в сущности, это и было целью моего визита – о намерении Штейна передать ему дом и запас товаров на самых выгодных условиях. Сначала он стал фыркать и брыкаться.
– К черту вашу деликатность! – крикнул я. – Это вовсе не Штейн. Вам дают то, чего вы сами добились. И во всяком случае приберегите ваши замечания для Мак-Нейла… когда встретите его на том свете. Надеюсь, это случится не скоро.