— Я люблю тебя, — шепнул он, целуя женщину и трепеща от чистой радости, как мужчина, который родился заново и которому подарили надежду, выходящую за границы смерти.
Урсула не знала и не могла знать, как важны для него эти слова, как много вложил он в них. Она по-детски хотела доказательств, признаний, даже больше, чем признаний, — ведь для нее все по-прежнему оставалось неопределенным, неустойчивым.
И она никогда не смогла бы понять ту страстную благодарность, с какой Беркин принял ее в свою душу, ту безграничную, невероятную радость, когда он понял, что еще жив и может вступить с ней в союз, он, который был так близок к духовной смерти и мог бы вместе с большинством соотечественников скатиться вниз, к механическому умиранию. Он боготворил ее, как зрелость боготворит молодость, он упивался ею: ведь в зернышке веры он был таким же юным, как и она, и потому мог быть ей подходящим супругом. Брак с ней был для него возрождением и жизнью.
Ничего этого Урсула не могла знать. Она хотела, чтобы с ней носились, чтобы ее обожали. Между ними протянулась космическая дистанция невысказанного. Как мог он объяснить ей сущность ее красоты, которая определялась не формой, не весом, не цветом, а странным золотистым светом! Да Беркин и сам не знал, почему она кажется ему прекрасной. Он говорил: «У тебя красивый нос», «у тебя очаровательный подбородок». Но это звучало как-то лживо, и Урсула огорчалась, оставалась разочарованной. Даже когда он говорил или шептал от всего сердца: «Я люблю тебя, люблю тебя», — это не было до конца правдой. Чувство было за пределами любви, и какую же он испытывал радость оттого, что превзошел себя, вышел за пределы прошлого опыта! Как мог он называть себя «я», когда в нем ничего прежнего не осталось, — он был кем-то новым, неизвестным. Так что «я», устаревшее определение его личности, стало всего лишь обычной буквой. В этом новом восхитительном состоянии блаженства, где покой вытесняет знание, где нет ни тебя, ни меня, а есть что-то третье, какое-то необъяснимое чудо — чудо не отдельного существования, а чудо превращения моего естества и ее естества в новое единство, новый райский союз, отвоеванный у раздвоенности. Как можно сказать «я люблю тебя», когда нет ни меня, ни тебя: нас обоих изменили и сотворили новое единство, окруженное молчанием: ведь говорить не о чем — все совершенно и едино. Речь нужна отдельным индивидуумам. Но в идеальной Сущности есть только величественная блаженная тишина.
На следующий день они вступили в законный брак. Урсула выполнила просьбу Беркина и написала письма родителям. Мать ответила, отец — нет.
В школу Урсула не вернулась. Она жила вместе с Беркином то на квартире, которую он снимал, то в доме у мельницы. Кроме Гудрун и Джеральда она ни с кем не виделась. Она пока еще не привыкла с своему новому положению, но чувствовала освобождение и прилив сил, как перед рассветом.
Однажды днем Джеральд сидел и беседовал с Урсулой в теплом кабинете дома у мельницы. Руперт еще не вернулся домой.
— Ты счастлива? — поинтересовался с улыбкой Джеральд.
— Очень! — воскликнула Урсула, несколько посерьезнев.
— Это видно невооруженным глазом.
— Видно? — удивилась Урсула.
Джеральд смотрел на нее с понимающей улыбкой.
— Слишком очевидно.
Урсуле это понравилось. Она на мгновение задумалась.
— А по Руперту видно, что он счастлив?
Джеральд опустил глаза и посмотрел в сторону.
— О да! — сказал он.
— Правда?
— Да, правда.
Джеральд замолчал, как будто было нечто, о чем ему запрещено говорить. Вид у него был грустный.
Урсула обладала удивительной чуткостью. Она задала ему вопрос, какой он хотел от нее услышать.
— Разве ты не можешь быть счастлив? — сказала она. — Ты тоже мог бы.
Джеральд помолчал.
— С Гудрун? — спросил он.
— Да! — воскликнула Урсула, глаза ее горели. И все же в атмосфере была некоторая напряженность, словно они говорили о чем-то желаемом, но недоступном.
— Ты думаешь, Гудрун согласится и мы будем счастливы?
— Да, я уверена, — заявила она.
Ее глаза округлились от восторга. Однако в глубине души она была смущена, зная свою самоуверенность и склонность принимать желаемое за действительное.
— Я так рада! — прибавила она.
Джеральд улыбнулся.
— Что тебя так радует?
— Рада за нее, — ответила Урсула. — Уверена, ты тот, кто ей нужен.
— Ты так думаешь? — сказал Джеральд. — Но согласна ли она с тобой?
— Не сомневаюсь! — необдуманно воскликнула Урсула. Однако немного поразмыслив, смущенно прибавила: — Хотя Гудрун не так проста. Ее за пять минут не поймешь. Тут она отличается от меня. — И Урсула рассмеялась, просияв своим необычным, открытым лицом.
— Так ты считаешь, что вы с ней не похожи? — переспросил Джеральд.
Урсула нахмурила брови.
— Нет, во многом похожи. И все же я никогда не знаю, чего от нее ждать.
— Вот как? — задумчиво произнес Джеральд. Он немного помолчал, а потом нерешительно произнес: — Я собирался просить ее уехать со мной на Рождество.
— Уехать с тобой? На какое-то время?
— Уж как она захочет, — ответил Джеральд с неопределенным жестом.
Оба несколько минут молчали.
— Может быть, — нарушила молчание Урсула, — она сразу же захочет вступить в законный брак. Сам увидишь.
— Увижу, — улыбнулся Джеральд. — Но если этого не произойдет, может ли она, как ты думаешь, поехать со мной за границу на несколько дней или на пару недель?
— Думаю, да. Я ее спрошу, — ответила Урсула.
— А что если нам поехать вчетвером?
— Всем вместе? — Лицо Урсулы осветилось радостью. — Было бы весело, правда?
— Думаю, очень, — подтвердил Джеральд.
— И тогда бы ты все понял, — сказала Урсула.
— Что именно?
— Как обстоят дела. Медовый месяц перед свадьбой — в этом что-то есть.
Урсуле понравилась ее острота. Джеральд рассмеялся.
— Думаю, иногда это может сработать, — согласился он. — Хорошо бы, чтобы и в моем случае сработало.
— Конечно! — воскликнула Урсула. И прибавила с сомнением: — Может, ты и прав. Каждый должен поступать, как хочет.
Вскоре пришел Беркин, и Урсула пересказала ему разговор с Джеральдом.
— Гудрун! — вскричал Беркин. — Да она прирожденная любовница, так же, как и Джеральд — любовник по самой своей природе — amant en titre [115] . Кто-то сказал, что все женщины делятся на жен и любовниц. Гудрун — любовница.