Как, интересно, держался: плакал или высокомерно плевался, козыряя адвокатом? Позвонить, что ли, Ваньке?
— Да, Прокопий, чего тебе? — с явным неудовольствием ответил ему старый друг.
— Как там? Закончили? Раскололся? — Гарик выбрался из-за шаткого стола и пошел к выходу из кафе, подмигнув кокетливой официантке.
— Черта с два! И Коновалова только ревет все время да платки носовые меняет, и этот бычится и от всего отказывается. Устал как черт! Ты где сейчас?
— Да вот пожрать заехал в какую-то забегаловку. Решил тебе позвонить. Очную ставку любовникам провели? — Прокофьев влез на водительское сиденье и тут же посмотрел на часы.
Прошел почти час, как он уехал с Дашиного двора. Неужели до сих пор не явилась домой? Где ее носить может? Лишь бы не втютюхалась в какую историю. А то сначала ее брат пропадает, потом она, упаси господи…
— Очную ставку провели, а что толку?! — Мазурин выругался и закурил, с придыханием приговаривая: — Отказываются, прикинь! Глаза друг на друга таращат, будто видят друг друга первый раз. И все отрицают. Во всяком случае, Муратов свою причастность отрицает напрочь.
— А Коновалова?
— Та рыдает и молчит. Рыдает и молчит. Алиби нет ни у него, ни у нее на момент совершения преступления.
— Это ты о котором?
— Похищение Лили Громыхиной я имею в виду, Прокопий. А следом и ее любовника, то есть супруга Варвары Коноваловой. Так вот на тот вечер нет ни у нее, ни у Муратова алиби. Он что-то пытается сказать, но словно боится чего-то. Ежится весь, просит позвонить другу.
— Позвонил?
— Ага! Щас! И в Пентагон еще! — Иван шумно выдохнул в трубку, и Гарику почудилось, что в салоне и в самом деле запахло табачным дымом. — Никто ему никуда звонить не даст. Машина приезжала в деревню его. Звонок с его мобильного был сделан на телефон Коновалова Алексея в тот вечер, когда тот пропал с деньгами вместе. Завтра еще Щукина привезем на опознание, и все. Сколько хотят, пусть отказываются от того, что знакомы друг с другом.
— Слушай, Вань, а что, если Щукин его не опознает, что тогда?
Ивану его намек не понравился, и тот долго чертыхался в паузах между глубокими затяжками. Закончил тем, что послал его куда подальше, попутно присоветовав не умничать и не портить ему настроения.
А Гарик, сколько ехал к Дашиному дому, столько мучился.
Вдруг вот она права и соучастники преступления использовали машину Муратова точно таким же образом, как использовали машину Алексея Коновалова? Маловероятно, но все же. Вдруг Муратов и Варвара и в самом деле не были знакомы друг с другом, а был кто-то еще? Значит, машину Муратова они могли угнать, получается? Ну да, как еще! Почему тогда Муратов не заявил об угоне? А потому, потому, потому…
Да потому что мог об этом просто и не знать! Да, черт возьми! Был у Прокофьева однажды такой случай. Когда водитель одного крупного чиновника, часами просиживающего штаны в городской управе, на совещаниях и сессиях, таксовал на его шикарной тачке по городу. И деньгу сшибал приличную, и зарплата шла, и ожидание скрашивал. Закончилось тем, что допустил ДТП тот водитель, правда только тогда и всплыла.
Что, если и в самом деле Муратова использовали вслепую, экспроприируя у того сначала телефон, потом машину? Почему тогда он не заявлял? Не знал, получается. А почему он об этом не знал?!
Ладно машина, тут понятно. Мог где-то сидеть на собрании каком-нибудь или еще где, а телефон? Телефон-то всегда при себе бизнесмен держит. Он у него либо в кармане пиджака, либо в брюках, либо в барсетке. А где может Муратов без пиджака, галстука, штанов и барсетки быть? Правильно, либо в сауне, либо в бассейне. И быть он там мог не один, а с человеком, которого не желает компрометировать. Потому и молчит.
Мысль была очень интересная, и она многое объясняла, и Прокофьев обзавелся ею на тот самый пожарный случай, если старик Щукин назавтра Муратова не опознает. Но Дарье он об этом ни за что говорить не станет. Преждевременно это.
Он въехал во двор. Порадовался тому, что дворовый дозор благополучно рассредоточился по квартирам, и снова встал под Дашкиными окнами. Света в них по-прежнему не было.
Гарик достал телефон из кармана, набрал номер ее мобильного и стал ждать. Один гудок, второй, третий, на четвертый, хвала небесам, ее голос прошептал ему в самое ухо:
— Прокофьев, погоди, я занята. Перезвоню позже.
— А ты домой вообще сегодня собираешься или нет? — От звука ее голоса, от мысли, что с ней ничего не случилось, и она говорит сейчас с ним и, кажется, даже не держит на него зла, он едва не прослезился. — Я с извинениями уже пятый раз приезжаю под твои окна, а тебя все нет и нет. Где ты, Даш?
— Ты возле моего дома? Гм-м-м, — ему показалось, что она сейчас улыбается. — Тогда уж дождись, что ли. Я скоро буду. Я тут такого накопала, Гарик! Такого!.. Кстати, можешь смело звонить своему Мазурину и сказать ему, что Муратов совершенно ни при чем.
— А кто при чем? — осторожно поинтересовался Прокофьев.
Бросаться с ней в спор он теперь не станет. Он и сам минуту назад думал именно об этом.
— Приеду и все расскажу, — уклонилась она от ответа.
— Ну хоть намекни, Даш. Не будь врединой. Мы же напарники, так?
— Ладно, так и быть, намекну. — Она прокашлялась, с кем-то пошушукалась едва слышно, а потом говорит: — Я знаю, кто убийца, Гарик! Я его вычислила. Сейчас я приеду и все тебе расскажу.
Как могла эта старая, одинокая, никому не нужная глупая тетка вычислить его?! Как, где, на чем он прокололся?! Он же соблюдал предельную осторожность, он же каждый свой шаг выверял по часам, он же…
И прокололся!
Он видел ее глаза, перед тем как она упала на спину. Она узнала его. Правильнее, она шла за ним по пятам, уже зная, за кем идет. И ей нельзя было оставаться в живых, поэтому он и пустил в ход свой любимый нож. А она осталась! Осталась живой, и после операции ее перевезли в отдельную палату с паркетным полом, подвесным потолком, красивой тумбочкой и изящной настольной лампой на этой тумбочке. И вместо больничных, казенных, гадких штор на окнах ее палаты, плотно прилегая друг к другу, дрожали лепестки нежно-розовых жалюзи.
За что ей все это?! Чем она заслужить могла?! И…
И за что ему все это?! Именно сейчас, когда до счастья и свободы рукой подать. Когда каждая его мечта должна была начать поэтапно осуществляться, такой прокол!
Ее надо убить! Она не имеет права оставаться в живых! Она не имеет права ломать его жизнь, которая только-только начала налаживаться.
Он ее убьет! Он все продумал в деталях. Он ее убьет уже сегодня ночью. Прямо на больничной койке, в шикарной ее палате с паркетным полом и жалюзи на окнах. Он вскроет ей наложенные хирургами швы заново. Он не позволит ее горлу зажить и начать исторгать звук за звуком. Он сделает это уже сегодня. Завтра может быть поздно. Завтра может не наступить для него никогда, захлопнувшись металлической дверью с квадратным зарешеченным окошком посередине. Он видел такое окошко, хотя был по другую сторону в тот день. Видел всего один-единственный раз, но и этого раза хватило, чтобы напугаться и получить отвращение к тюремному быту на всю оставшуюся жизнь.