Я теперь часто оставался у нее. После работы мы вместе заходили в магазин, и она, неизменно отвергая предлагаемый продавщицей пакет, доставала из сумки очаровательный раритет: настоящую сетчатую продуктовую авоську; очки, которыми она пользовалась крайне редко, были у нее на шнурочке через шею – игра между формой и содержанием продолжается. Я оставил у нее старые клетчатые шорты, в которых так приятно разгуливать с облегченными чреслами. Когда она жарила яичницу, то, разбивая яйцо, сильно била по нему ножом, и желток на сковородке растекался, а я с детства люблю только целые желтки, и я сердито указывал ей на недопустимость порчи таких ценных вещей, она обижалась, и вспыхивала милая минутная ссора – подумать только из-за чего! Наверное, каждому, кто был когда-нибудь влюблен и счастлив, такие трогательные мелочи запоминаются и кажутся потом полными смысла, как запомнилась мне почему-то простенькая ночная сцена, разыгранная влажным сентябрем: она пошла в ванную, я курю, высунувшись в окно, выходящее во двор, который тепло освещен оранжевыми фонарями, по тротуару идут под руку парень с девушкой, вдруг они останавливаются, резко о чем-то спорят, она разворачивается и уходит, он зачем-то прижимает рукав своего пальто ко рту; порыв ветра – и место действия торжественно погребается под лавиной оранжевых тополиных листьев.
Я частями перевозил к ней свои вещи, и каждая такая поездка была словно следствием очередного сеанса просмотра будущего, во время которого я примеривался к ней, все больше убеждаясь, что мне нужна именно она. «Первый год, постепенное успокоение влюбленности, первые серьезные ссоры, заканчиваю роман…» – компьютер, туалетные принадлежности, одежда на каждый день, немного книг. «Второй год, с удивлением отмечаем, что нам может быть скучно вместе, секс становится реже, отдыхаю от романа: сборник рассказов» – остальная одежда, кое-что из посуды, немного книг. «Третий год…» – глупая игра. Я все еще не был уверен. Она у меня ничего не просила почитать, а когда я не выдержал и, унизившись, сам дал ей какую-то ссылку, она неделю извинялась: «Да-да, я прочитаю, просто очень много работы». Потом все-таки прочитала и сказала, что ей понравилось. Я утешился тем соображением, что сначала нужно закончить и напечатать что-то значительное, а потом уже требовать внимания к себе. Мне ли не знать, что любая рукопись бледна и незаметна – но как она потом преображается, став книгой: правильный макияж, жемчуг, маленькое черное платье, перчатки до локтя и хорошие туфли сделают красавицей почти любую простушку из предместий.
Как-то вечером она, задумчиво поглаживая меня по затылку, неожиданно спросила:
– Скажи, а почему ты раньше много пил?
Меня смутило даже не очевидное проявление родовой травмы, с которой живут множество российских женщин, а то, что она знает о моих экспериментах («экспериментах» – кокетливый писательский эвфемизм).
– Ну, как… (ненавижу себя за это нудное «ну»). Было скучно. И грустно.
– Ага. И некому руку подать.
Сцена стремительно скатывалась в фарс – я с восхищением отметил, как безобидная бытовая цитатка, за вечер разыгрываемая в сотнях российских квартир, нечаянно прорвалась в текст, опошлив фрагмент, и теперь ее оттуда не выгонишь: ведь за героиню я говорить не могу.
– Нет, а все-таки? – Она перевернулась на живот, оперлась на локти и с любопытством посмотрела на меня (не болтай ногами, это меня отвлекает).
– Не хватало сильных переживаний, – решительно сказал я, справившись с бессилием формулировок, и тут же почувствовал себя этаким серьезным мужчиной с волевым подбородком и страстью к гантелям, который в кадре спасает женщину от всех бед и тепло обнимает за плечи, а за кадром, развалившись на диване с газетой, приказывает готовить ужин. Да что ж такое!
– Почему тебе так интересна эта тема? – вспылил я. – Сейчас-то я не пью!
– А почему вообще многие писатели были алкоголиками?
Обидевшись на себя, я отвернулся от нее. Задернул на себе одеяло, как штору, спасающую от назойливого оранжевого фонаря за окном.
На следующий вечер она вернулась домой пьяная. Щурясь на свет, как щурятся все пьяные женщины, она нагнулась снять туфли и чуть не упала. Засмеялась. Кинула в меня сумочку. Я поймал.
– Ты чего это? – исподлобья спросил я. Никогда раньше не видел ее пьяной.
– С подругами! – с гордостью воскликнула она и задумчиво добавила: – Посидели…
Я нес ее к постели, перекинув через плечо, на ходу сбрасывал оставшуюся туфельку, яростно сдирал застрявшую юбку, она глупо смеялась, на ходу – не донесу до кровати, прямо здесь, на полу, – запускал руку между холодных ягодиц. Бросил на кровать, в спешке запутался в лифчике, кажется, что-то оторвал. Стянул колготки до колен, дальше не было времени, у нее новое белье, почему я раньше не видел. Запутался в своих джинсах, на секунду сосредоточенно замер над ней, и тут ее дурацкий смех, пытавшийся звучать кокетливо, вдруг ровно и безо всякой паузы перешел в слезы. Обычное дело – пьяная женская истерика, не раз видел, но сейчас мне почему-то стало не по себе. Она отталкивала меня, тут же повисала у меня на шее и плакала. Я почувствовал то же самое, как тогда, в первый раз, на кухне. Прижал ее к себе и долго гладил по голове и спине, успокаивая.
Я переехал к ней совсем. Быт наш протекал спокойно и уютно. Пару раз поссорились все из-за той же смехотворной яичницы, и она, особенно иронично поджав губы, торжественно вручила мне яйцо и нож и ушла из кухни. С тех пор наш ужин готовил я, чем был доволен вполне. Завтрак остался за ней. По выходным совместная уборка. Ходили в «Ашан». Ездили в гости – у нас неожиданно обнаружилась одна общая знакомая, хотя учились мы в разных местах. В обед созванивались, говоря иногда друг другу нескромные вещи, и тогда время до вечера тянулось неправдоподобно долго. Никакого «охлаждения» не наступало. Что еще? Все. Как у всех.
По-другому шла моя особенная, скрываемая даже от нее жизнь. Мой роман приближался к зениту. Все четыре месяца, что мы были знакомы, я отдельной маленькой частью души, не пригодной больше ни для чего, присматривался к ней – не как к будущей жене! – дело было серьезнее, ответственнее, – и наконец убедился: она подходит на роль. Парадоксально было то, что я понял это уже давно, когда увидел в ней те восхитившие меня неисчислимые варианты всех возможных женщин. И раз она может быть лучшей женой, то почему не может стать главной героиней?
Когда она не видела меня, я, пряча блокнот (будто она стала бы читать), быстро обрисовывал маленькую деталь, заблудившийся блик изначального слепящего счастья: в супермаркете, дотягиваясь до верхней полки, она особенно резко встает на цыпочки, почти подпрыгивает, и мелкие кудри на затылке от этого испуганно вздрагивают. Нет, это другая женщина, просто такой же подростковый свитер в черно-белую полоску. Но это она, именно она всегда так резко встает на цыпочки! Не надо мне врать. В блокнот как особая примета занесены также уверенные, плавные, мелкие движения руки, которыми она чистит зубы – немыслимо женственная пластика, никто так больше не умеет, все остальные истерично и буднично машут щеткой взад-вперед, как уборщицы в магазине, за такими нечего записать. Еще, кроме нее, никто не умеет делать испуганные глаза, пародирующие испуганные глаза: как-то вечером, дожидаясь ее, я заснул на скамейке на станции метро, мне приснилось что-то неприятное, она подошла и тронула меня за плечо, я увидел ее и отдернулся, испугавшись, она испугалась в свою очередь моего испуга, но из-под первого слоя страха в глазах уже проступал смех: неужели я такая страшная? Мы смеялись потом полночи. Из этой цельнокроеной уникальности в тысячи разных сторон расходятся маршруты воплощения всех возможных героинь, черты которых мне могут понадобиться: еле заметная разделительная впадинка между голенью и икрой, развратно расставленные пальцы ног на мокром песке и, конечно, главная, драгоценная мелочь, на которую можно поставить все: первая седина брюнетки над розовым детским ухом. Мне больше не нужно было ничего придумывать. Теперь я работал так, что у меня болели подушечки пальцев.