Я слушал это с таким же ненасытным удовольствием, с каким слушал бы и про виды подкормки огурцов, рассказывай она это мне. Но мне повезло несказанно: вскоре она начала делать полосу, посвященную стилю и моде, – и я был словно допущен наконец в будуар. Все те важные мелочи, что так нравились мне в женщинах вообще, что мучили меня еще недавно в мартовском метро, перечислялись, сортировались и комбинировались в ее упругих шелковистых статьях. «В этом сезоне одним из главных трендов будут длинные платья в пол, но со скошенным низом; предпочтительнее светлые, пастельные, подчеркнуто женственные тона: нежно-розовый, голубой, теплый оранжевый…», «Можно составить практически любой образ, если у вас в гардеробе есть так называемый необходимый женский минимум: пара светлых блузок, кардиган, юбка-карандаш, туфли на высоком каблуке, классические лодочки, маленькое черное платье, хорошее белье…», «Кеды прочь: в моде снова босоножки с тонким ремешком!» – последнее звучало как лозунг, как девиз, как проповедь, как обещание счастья, как призыв идти с нею до конца: и увидел я новое небо и новую землю. Я ссорился с другими редакторами, когда они хотели править эту полосу. Это было для меня то же самое, как если бы в розоватый от заката будуар с пастельной постелью, в пространство гипертрофированной женственности, где кокетливо разбросаны чулки, туфли, носки и помада, а хозяйка, зажав в маленьком кулаке, как в рекламе, интимный предмет… и вот тут-то и зашли бы, никого не замечая, крича, дыша матерным перегаром, грузчики с уродливыми какими-то ящиками, электрик со стремянкой и мотком проводов на плече, и сантехник, который наследил бы нехорошими следами, вытоптал бы лужайку из белых носков с кружевной оторочкой и застенчивых чулок цвета золотой пыли и, кряхтя, профессионально полез бы в хрупкое нутро биде, хранящего еще тепло ее бедер.
Наконец я преодолел страх перейти в отношениях с коллегой границу рабочего и приятельского и, из последних сил изобразив небрежность, пригласил ее на свидание. Она ответила таким же будничным тоном:
– Не стоит. Думаю, из этого ничего не выйдет.
Лучше бы я пригласил в кафе одну из ее статей – мне ведь все равно. Откуда мне было знать, что она обо мне думает. С другими она так же, как балующийся ребенок, надувала щеки, думая над следующей фразой. Когда я давал ей прикурить, она смотрела на меня таким же точно взглядом, как на свой корректор, когда доставала его из сумки, чтобы уничтожить пару очаровательных мелочей, но они, впрочем, и так не видны были бы обычным мужчинам.
Теперь мой взгляд, следящий за тем, как она перелистывает журналы, стал подозрительным и злым. Вновь вышедший из-под контроля мужской голод пугал меня, урча под сердцем криминальными людоедскими обертонами. Как римские матроны спокойно купались голыми в присутствии рабов-мужчин, не считая их за людей, так и она никак не отреагировала на мое предложение. Я же, лишенный всякой возможности сблизиться с ней как с женщиной, снова, как в самом начале знакомства, пытался представить ее всего лишь источником прекрасных текстов. Но падали волосы на мои любимые морщинки под левой щекой (я стал замечать ее возраст), рождая больничное скучное чувство, с которым ждешь в коридоре хороших новостей – сейчас тряхнет головой, откинет; слишком хрупки были розовые детские пальцы, мелко шуршащие страницами, – и я не выдерживал и ревновал ее к журналам: а вот уволиться и пойти работать туда, пусть меня листает… нет, туда. Нет, она уже за другой взялась.
Однажды шел сильный ливень, а ей нужно было уйти, и она жаловалась, что забыла зонтик в машине. Я упросил ее, она дала мне ключи, и я принес ей зонтик. Это была единственная близость, к которой она меня допустила. Тот дождь был последним в этом апреле. Незакрытая дверь ее машины, пока я искал зонтик в салоне, успела устроить с дождевой капелью маленький джем-сейшн, кокетливо подыгрывая водосточным трубам переливчатым колокольчатым ксилофоном.
Календарный май начался задумчивыми пасхальными ветрами, и дождь добрызгивал слюной свои последние обиды, глупо надеясь оставить за собой последнее слово, когда всем, кроме него, уже все было ясно; ночные заморозки ударили пару раз, оставив после себя битое стекло граненых луж, и вдруг с понедельника, никого не спросясь, началась новая жизнь, настоящая весна. Разом взошла трава, высох промытый поливальными машинами асфальт, и державшаяся до этого в рамках приличия Москва пустилась во все тяжкие. Деревья, стесняясь зимней бледности, поспешно натягивали маленькие зеленые платья и обували свои подножия в легкомысленные, ничему не идущие балетки с ромашками, одуванчиками и прочими неопределенными цветами, синими крестиками, похожими на зародыши колокольчиков. Про сережки берез – слишком затасканная метафора; лучше вот какая: одуревшие от зимнего авитаминоза кошки внимательно ходили по зеленеющим скверикам, делая петли вокруг цветочных клумб, и драгоценный, опытный взгляд заметит что нужно, когда кошка уйдет: полузадушенную, вывалившую синие языки лютиков резиновую клумбу.
Женщины вышли в город в сарафанах с цветочными принтами и декольте, длинных платьях со скошенным подолом, словно нарочно приспособленным для без опасного подбирания на эскалаторе в метро, когда сзади кто-то опасный, полный беды и страсти, сдувает с лица легкие светлые волосы, надели босоножки с тонким ремешком, что оставляет особенно трогательный розоватый след на ступне; некоторые, торопясь избавиться от зимней аристократичной сливочности, одевались и красились так, что походили на искусственных женщин: навеки скованный в сердечко рот, маечной длины кардиган, выдаваемый за юбку, пушап резиновой груди; а кто-то, стреноженный офисным уставом, смирял плоть узкими юбками-карандашами, белыми тесными блузками и строгими туфлями, мучительнейшей разновидностью которых были те, что с поперечной застежкой, не позволяющей в свободную минуту скинуть обувь и покачать ее на отдыхающих пальцах. Мокрый от жары и слабости, мутными глазами я заглядывал мимоходом под секретарский стол и злорадствовал: вот походи-ка так весь день, узнаешь, каково это, когда ничего нельзя.
Когда я уже хотел уволиться, нас вызвало начальство. Главным редактором у нас в то время был, чем я до сих пор горжусь, прославленный журналист, среди прочего запомнившийся публике в свое время изданием журнала с названием, прямо антонимичным названию нашего издательского дома, где он работал сейчас; подвижный, говорливый, оскорбительно насмешливый человек, с глазами умными до наглости, он умел фантастически разворачивать темы и из новости об унылом муниципальном нововведении в сфере ЖКХ сделать увлекательную историю о том, как люди жили и умерли, не забыв сообщить при этом, сколько им платили.
Главный редактор сказал, что направляет нас в командировку на место волновавших в те дни всю Россию событий: какой-то провинциальный оппозиционный политик устроил длительную и весьма скандальную акцию протеста.
Остатки моего профессионализма на секунду рефлекторно дернулись:
– Но я-то зачем поеду?! Я ведь не пишу, я всего лишь слежу за полосой! (Конечно же и то и другое было неправдой.)
– Ничего, сопроводишь N. Я вижу, вы хорошо ладите. Поможешь девушке, защитишь там, если что. Опять же, зеркалка тяжелая…
Она посмотрела на меня с усмешкой, но, как мне показалось, доброй, приятельской.