Он поднялся и пошел на кухню. Нашел кофе, засыпал в кофеварку, включил. Под всхлипы закипающей воды достал чашки, сахар и задумался. Ему пришло в голову, что не все позволяют себя любить. Старый Левицкий не позволял себя любить, был чужд сантиментов и в своем эгоизме вряд ли любил сам. Элла Николаевна намекнула, что он был известный донжуан. С другой стороны, кто сказал, что недолгое яркое и красивое чувство менее ценно, чем любовь до гроба? Да и существует ли? Он подумал, что его характер похож на характер старика, потому они и сошлись. Кому много дано, с того много спрашивается, говорит народная мудрость. Он сам был женат три раза, влюблялся безоглядно и перегорал через год-другой. Он вспомнил, что Левицкий был женат тоже три раза, кроме того, подруг было немерено. Театр, женщины, творчество… горел как факел. Яркая и красивая жизнь.
Он разлил кофе в кружки, добавил сахара и понес в гостиную. Лариса стояла у окна, в ее фигуре, в опущенных плечах были тоска и безнадежность. А еще – ожидание, так ему показалось. Ожидание смысла, светлого луча, указующего перста. События последних месяцев стали перекрестком и точкой отсчета…
За окном был вечер, город до самого горизонта – черной полоски реки – светился огнями. Монах, подойдя сзади, обнял ее и почувствовал, как она замерла, даже дышать перестала. Ее волосы слабо пахли каким-то цветком, он даже представил себе этот цветок – мелкая белая кашка, а вокруг бабочки и стрекозы, и солнечный день. Он развернул ее к себе. Его поразила готовность, с какой она ответила на его поцелуй. Неумело, жадно, обняв его за шею, крепко прижавшись. Старый циник, он подумал, что она застоялась, как породистая лошадка, и что даже сухим и жестким карьеристкам нужны нежность и близость. Так задумано, и природу не обманешь, мужчина и женщина – две половины райского яблока, которые стремятся друг к дружке. Иногда лепятся половины чуждых яблок, тогда больно, но если уж совпадет, если повезет, то… то… это как аманита – музыка сфер и полет среди звезд.
Они целовались на фоне освещенного окна, как на сцене, и люди внизу, кому пришла бы в голову фантазия взглянуть вверх, могли любоваться ими и завидовать.
Она оторвалась от него, не смея поднять глаз, и Монах сказал:
– Я принес кофе. С сахаром, ты как?
Она кивнула.
– Знаешь, он как будто чувствовал, что уходит, – сказала Лариса ночью, привстав на локте, заглядывая ему в глаза. Горел ночник, в его свете глаза ее казались черными. – Он собрал нас всех, чтобы попрощаться. А я не хотела идти, я не хотела видеть ни Леонида, ни Ирину. Даже Лику. Да и его тоже. А теперь думаю, хорошо, что я была там…
– Ты их в чем-то подозреваешь?
– А кто убил Алису? Я подозреваю их, они меня. Мы все теперь как зачумленные, я все время ожидаю, что меня вот-вот арестуют… или что еще кого-нибудь… – Она замолчала, не желая и страшась закончить фразу; потом сказала: – Я просто не хочу их видеть. Отец был связующим звеном, я думала слабым, а оказалось, сильным, потому что сейчас мы распались навсегда. Я презираю Леонида, меня раздражает Лика… Знаешь, мне только после его смерти пришло в голову, а каково было ему? Сначала Нора, потом Алиса… что он думал об этом? Кого обвинял? Кого подозревал? Я никогда не прощу себе, что не поговорила с ним. У меня столько вопросов, и ответить уже некому. Ему было тяжелее всех, каждый из нас как отдельный остров, а он был как материк… Я все время ожидаю чего-то, ночью просыпаюсь от страха, лежу, прислушиваюсь…
– Больше никого не убьют, – сказал Монах, целуя ей руку. – Это уже не имело бы никакого смысла. Не бойся.
– Ты что-то знаешь?
– Гипотетически, скажем так. Только в качестве возможной версии. – И повторил: – Не бойся, больше никого не убьют.
– Больше никого? Что ты хочешь сказать? Ты сказал, больше никого… Ты имеешь в виду… отца? Я правильно поняла? Ты хочешь сказать, что его… – Она запнулась. – У него был сердечный приступ, дядя Володя сказал… и врач со «Скорой».
– Я имел в виду убийства Норы, твоей тетки и Алисы.
– Мы даже не знаем, что Нору убили! – воскликнула она. – Мы даже не знаем, связаны эти смерти или нет! Мы не знаем, какой в них смысл!
– Смысл – это связующее звено, мотив. Эти убийства связаны, Лариса.
– Мотив? Какой? Мотив в убийстве Норы, тети Нины, Алисы… не вижу! Представить себе не могу!
– Мотив – ответ на вопрос «кому выгодно». Кому выгодна смерть Норы? Судьи Сидаковой? Алисы?
– Господи, да я понятия не имею! – воскликнула Лариса. – Ты говоришь загадками. Тебе что-то известно? Ты же ясновидящий… – прибавила она с сарказмом. – Скажи прямо!
– Нечего пока сказать.
– Что ты… виляешь! Ты считаешь, что отца… убили? – Она смотрела на него со страхом.
– Нет, пожалуй, – подумав, сказал Монах. – Некому было его убивать.
Она махнула рукой и промолчала. Монах привлек ее к себе. Она попыталась вырваться, но он не отпустил…
* * *
…Взахлеб рыдала Лика. Она сидела на полу у кресла отца, выкрикивая: «Папочка, родненький! Не хочу! Не умирай!» Лариса стояла рядом, сосредоточенная, положив руку на плечо Лики. Леонид с несчастным лицом грыз ноготь. Впервые дети режиссера стояли рядом, забыв о неприятии и распрях.
Монах перевел взгляд на Ирину – она смотрела на мужа, и в глазах ее было презрение. Доктор Владимир Семенович говорил с коллегами со «Скорой»; старая актриса с размазанным гримом словно осела – полулежала на диване, казалось, от нее осталась одна оболочка, кокон, из которого выбралась и улетела яркая бабочка; ее лицо с гротескными бровями напоминало гротескную маску. Екатерина с испуганным лицом застыла на своем месте; Виталий стоял рядом с Ларисой, и Монах заметил, что их плечи соприкасаются. Юлия бесшумно возилась с тарелками, приходила и уходила, лицо ее было бесстрастно.
Монах выскользнул из гостиной, стараясь не трещать ступенями, стал подниматься на второй этаж. В спальне Левицкого было темно, и он зашарил рукой по стенке. Вспыхнул свет. Монах скользил взглядом по комнате, в которой был впервые. Тяжелые коричневые драпри на окнах, королевских размеров кровать, плоский экран телевизора на стене. Багровый, цвета застывшей крови, ковер на полу. Он подошел к тумбочке, поднял массивный ночник, потом выдвинул ящик – там были папки с исписанными листами – мемуары, не иначе. Он сунул руку под подушку, приподнял матрас, проверил карманы халата, брошенного на кровать. Постоял немного, обегая спальню взглядом. Приподнял конец ковра, убедился, что там ничего нет. Выключил свет и вышел. Внизу, в коридоре, наткнулся на Юлию – она взглянула вопросительно.
– Юлия, мы не могли бы поговорить? – спросил Монах.
– Сейчас? – Она растерянно посмотрела на тарелки в руках. Глаза у нее были заплаканные.
– Сейчас. – Он взял тарелки у нее из рук. – Может, к вам?
Она кивнула.
– Юлия, вы знали, что он болен? – Монах по-хозяйски уселся на диван. Юлия присела на кончик стула напротив. Монах не сводил с нее испытующего взгляда.