– Вы напрасно упорствуете, – невозмутимо вступается за него д’Эсмангар. – Если ваш друг решил, пусть едет. Он имеет полное право.
– Да, имею, – тут же подхватывает упрямец.
Дон Педро внимательно рассматривает полное решимости лицо перед ним: небритый, темные круги и мешки под глазами после бессонной ночи, которую пришлось пережить им обоим. Дон Эрмохенес решительно сжимает зубы и мужественно выдерживает осмотр, которому неожиданно подверглась его усталая физиономия. Он выглядит постаревшим лет на десять, однако адмирал ни разу не замечал в его лице такой решимости. И такой уверенности в себе.
– Это ваше окончательное решение, дон Эрмес?
– Еще бы, конечно! Я постараюсь никому не мешать.
Не говоря больше ни слова, дон Педро согласно кивает, ставит ногу в стремя и поудобнее устраивается в седле. Дон Эрмохенес с помощью д’Эсмангара и мэра также вскарабкивается на коня и, оказавшись в седле, молодцевато закидывает за плечо край плаща.
– Погодите, но ведь у вас нет оружия, – спохватывается шевалье.
– У меня есть трость с клинком, – отзывается адмирал. – А приятелю моему никакое оружие не понадобится, уверяю вас.
– Очень надеюсь, – со вздохом соглашается дон Эрмохенес.
Д’Эсмангар подает дону Педро карманный пистолет типа качорильо, который вытаскивает из-под пальто.
– Прошу вас, возьмите, мсье… Он заряжен… Никогда не знаешь, как дело повернется.
– Вы очень любезны, – улыбается адмирал, поднося руку к треуголке. – Надеюсь, скоро вы получите его назад. И он так и не сделает выстрела.
– Мы останемся на постоялом дворе, будем ждать новостей… Будьте очень осторожны. – Д’Эсмангар обращается к сержанту: – А тебя, Бернард, я назначаю ответственным… Эти господа должны вернуться живыми и невредимыми.
– Не беспокойтесь, шевалье, – успокаивает его сержант. – Я прослежу.
И вот один за другим, под серым небом, все еще сочащимся промозглой сыростью, четверо всадников съезжают с королевской дороги и вдоль реки, среди деревьев, следуя по отчетливым отпечаткам, оставленным в раскисшей глине копытами, устремляются к Волчьему ущелью.
Река Мидуз, пенная и грязная, бежит справа от Паскуаля Рапосо: с яростным ропотом стремительная свинцово-серая вода временами выходит из берегов, подтопляя прибрежные деревья. Ближе к реке песчаное дно ущелья покрыто илом, и животные ступают с трудом, но дальше тропинка снова вьется среди тополей, покрытых светлыми зелеными листочками, а к верхним веткам все еще липнут последние клочья тумана. Иногда над травой неожиданно проносится сорока, задевая крыльями листья папоротника.
Чуть далее лес сгущается, а берег становится выше, заканчиваясь крутым обрывом. Рапосо не спеша осматривает окрестности, затем съезжает с тропинки и направляет животных в сторону обрыва. Спускается на землю, привязывает повод коня к ветке, затем проделывает то же самое с мулом. Он снимает мешки с книгами с крупа коня, затем еще пять мешков со спины мула и сваливает поклажу прямо в сырую траву. Мешки очень тяжелые. Рапосо и представить себе не мог, что книги столько весят. Он достает нож, перерезает веревку, перехватывающую один их свертков, вспарывает ткань и вощеную бумагу, в которые обернуты книги. С виду они хороши, признает Рапосо: большие, в кожаном переплете, с красивыми позолоченными буквами на корешках. «Энциклопедия» – сообщает название. Рапосо открывает первый попавшийся том и читает наугад: Aussi fallut-il au genre humain, pour sortir de la barbarie… [100]
Чтобы вырваться из варварства и отсталости, человеческому роду необходима революция, которая изменит облик всей земли: Византия рухнула, оплодотворив Европу теми немногими знаниями, которыми она все еще могла поделиться с миром; изобретение печати, покровительство Медичи и Франциска Первого оживили погасшие души, и свет просвещения забрезжил повсюду…
Захлопнув книгу, на чьи страницы с веток уже упали капли росы, Рапосо встает, идет к переметной суме, притороченной к спине его лошади, и достает курительные принадлежности. Мгновение спустя он уже стоит на краю обрыва, глядя на бурлящую внизу воду и преспокойно покуривая сигару. Подходящее место, прикидывает он. Вначале, накануне ночью, он думал, что проще всего было бы поджечь сарай, где стояла берлинка, тогда от книг осталась бы одна зола. Но разводить такую возню – все равно что стрелять из пушки по воробьям. В итоге все это привлекло бы к его персоне слишком много внимания. Бросить книги в реку – гораздо безобиднее, безопаснее и проще. Надо только решить, что лучше – бросать по одной или швырнуть свертки целиком, не распечатывая, чтобы они побыстрее утонули. Надо только вспороть упаковку каждого свертка, чтобы содержимое как следует пропиталось водой. Река под обрывом кажется достаточно глубокой; а вода в итоге все уничтожит.
Придя к этому решению, Рапосо с сигарой в зубах принимается вспарывать ножом ткань, в которую обернуты остальные книги, и тащит первый распакованный сверток по траве к краю обрыва. Человеческому роду необходима революция, которая изменит облик всей земли, вспоминает он, бросая последний взгляд на книгу, лежащую сверху. Жаль, неожиданно думает он, что нет времени еще почитать. Рапосо никоим образом не назовешь книжным человеком, если он что и читает, то разве что газеты в трактире, и уж точно не те книги, где говорится об опасных переменах в том мире, где он, Рапосо, обделывает свои делишки. Но эти строчки заставили его задуматься. Все верно, размышляет он, и лицо его искажает волчья гримаса. Лично он ничего во всем этом не смыслит, но, возможно, как смело утверждает книжка, время от времени человеческий род в самом деле должен отправиться ко всем чертям. Вот и пусть себе катится, а кто-нибудь даст ему хорошего пинка, чтобы дорога была короче. Это видение впервые наводит его на мысль о связи, существующей между содержанием этих книг, и людьми, у которых он их украл. Минуту назад, пока он еще не прочитал эти строки, «Энциклопедия» была для него всего лишь бессмысленным словом, а адмирал и библиотекарь – двумя престарелыми доходягами, которым Рапосо строит всевозможные козни, получая за это деньги. А тут вдруг, под впечатлением от прочитанного, от этих диковинных книг, которые он вот-вот бросит в воду, его жертвы неожиданно приобретают человеческие черты. Они превращаются в людей с мыслями и целями и, возможно, со своими идеалами. Людей особенных, самобытных, ставших помехой для других людей, которым не по вкусу потрясения, необходимые для того, чтобы преобразовать мир. Кто бы мог подумать про такое, глядя на этих двух замухрышек!
Ржание коня раздается как раз в тот миг, когда Рапосо собирается швырнуть в воду первый сверток. Он замирает, поднимает голову и недоверчиво смотрит на тропинку, петляющую у подножия холма, среди деревьев. Некоторое время Рапосо стоит неподвижно, склонившись над свертком и тревожно прислушиваясь. До него не доносится никаких звуков, за исключением шума реки да хлопанья крыльев какой-то птицы. Тем не менее опыт и интуиция не позволяют Рапосо расслабиться, и он все равно прислушивается, пока не различает в тишине посторонние звуки: эхо голосов и топот коней, пересекающих заболоченный участок поймы. Бормоча проклятия, он резко выпрямляется, последний раз затягивается сигарой и бросает ее в реку. Потом снимает шляпу и шинель, подходит к коню, роется в кофре, притороченном к задней луке седла, и достает двуствольный пистолет. Разворачивает одеяло, вытаскивает из него саблю, бросает одеяло на землю и отступает, стараясь не шуметь, к укрытию, образованному деревьями и высокими побегами папоротника, откуда удобно следить за тропой, проходящей шагах в тридцати вдоль подножия кручи. Оказавшись в укрытии, он озирает окрестности, убеждаясь в том, что выбрал подходящее место, вонзает саблю в землю, встает на колени позади поваленного дерева. Затем проверяет порох, убеждаясь, что он сухой, взводит курок, зажав оружие ногами, чтобы звук получился как можно тише… Совершая все эти действия, он дышит глубоко, стараясь взять себя в руки и успокоить пульс. Где-то в паху Рапосо чувствует знакомое с давних пор щекотание, обычно предшествующее битве. «А я успел по нему соскучиться», – признается он себе. Черт с ними, с революциями, меняющими облик земли, насмешливо думает он, щуря глаза, чтобы лучше видеть тропинку, однако человеческому роду очень не хватает, чтобы кто-нибудь всадил ему пулю в яйца.