Пройдет и наше горе.
Мы увидим в дали туманной
Дымок, вон там, на море…
Эрмин затаил дыхание, испытывая тревогу и смущение. Она никогда не слышала себя со стороны, и для нее это стало величайшим открытием. Ее голос показался ей чарующим, невероятно чистым, хрустальным, теплым и мощным одновременно. Она была потрясена.
— Это не я! — пошутила она.
— Вы! — ответил Метцнер. — И это притом, что никакая запись не сравнится с огромным счастьем, которое испытываешь, слушая вас вживую, с этим волнением, дрожью и смутным желанием заплакать, поверив в существование ангелов и рая.
— Вы смущаете меня, Родольф! — сказала Эрмин. — Прошу вас, остановите запись. Я не привыкла к подобным вещам. И потом, я выпила слишком много шампанского. У меня кружится голова.
Она улыбнулась, как виноватый ребенок, окончательно очаровав своих собеседников.
— Я приготовлю вам сладкого чая, — предложил Метцнер. — Или лучше кофе?
— О да! Кофе, очень крепкого и очень сладкого.
Он встал и исчез в нише, где установили нагреватель и маленькую раковину: там же имелась необходимая посуда.
Эрмин пришлось оставить мужчинам, к которым она прониклась симпатией, автограф на своих фотографиях, предоставленных швейцарцем. Ее рука дрожала, и это ее немного удивило.
— Наверное, я просто устала, — с сожалением сказала она.
— Думаю, мадам Дельбо действительно пора отдохнуть, — подтвердил Метцнер, возвращаясь в гостиную с дымящейся чашкой. — Завтра рано утром у нее поезд. Я отвезу вас, Эрмин, моя машина внизу, на улице.
— Не откажусь! Я так вам всем благодарна, вам, Родольф, и вам, господа, за вашу доброжелательность, терпение и поддержку… До свидания!
С раскрасневшимися щеками и блестящими глазами она осталась сидеть на красном кожаном диване. Музыканты зачарованно попрощались ней и покинули квартиру.
— Ваш кофе, выпейте, вам станет легче, — сказал Метцнер. — Простите, я налил вам лишний фужер.
— Либо я съела мало ваших восхитительных канапе [38] ! Вы сошли с ума: черная икра, мусс из омара… и все эти засахаренные фрукты! Я еще не пробовала такой вкусноты!
— Они доставлены из самого Парижа.
— Ах! Париж! Как бы я хотела туда вернуться, в Париж без всех этих красных знамен со свастикой, уродовавших многие памятники! Я ведь пела «Фауста» в Парижской опере, Родольф. Дворец Гарнье — настоящее чудо архитектуры, не так ли?
Эрмин говорила очень быстро, со странным возбуждением. Стук ее сердца отдавался в висках, и ей было очень жарко.
— Мне кажется, ваш кофе слишком крепкий, — сообщила она.
— Вы пели «Фауста» в Парижской опере? Вам повезло! — с улыбкой сказал он.
— Это величественное место, грандиозное, предназначенное для искусства! И вся эта позолота, гигантская лестница — настоящий шедевр, и зал, красный с золотом, с монументальной люстрой… Увы! Шла война, мне не давал прохода немецкий полковник, а мой импресарио, бедный Октав, руководил подпольной организацией. О! Я больше не могу, я так устала сегодня…
— Что с вами, Эрмин?
Она согнулась пополам, прижав руки к груди.
— Мне плохо, сердце… Оно бьется слишком быстро! Прошу вас, мне нужен воздух, скорее.
Навалившаяся на нее дурнота была невыносимой. Она была уверена, что умрет прямо сейчас, здесь, в Квебеке, вдали от Тошана и детей.
— Киона! Она не пришла… А должна была бы. Родольф, помогите мне!
Эрмин хотела подняться, но ноги не держали ее. Метцнер подхватил ее как раз вовремя, а она стонала жалобным голосом:
— Мне так плохо… Я сейчас умру!
— Господи, Эрмин! Что с вами стряслось? Идемте, я отвезу вас в больницу, к доктору…
Валь-Жальбер, тот же вечер, тот же час
Киона и Луи сидели на крыльце Маленького рая. Они смотрели в небо, усеянное звездами, на луну, словно зацепившуюся за верхушку ели.
— Я так рад, что проведу лето у Эрмин и Тошана, — говорил мальчик. — К тому же мы берем с собой Фебуса и Базиля.
— Да, будем вдвоем ездить на прогулки. Хотя немного жаль, что в своем возрасте ты вынужден садиться на пони. Тебе ведь уже тринадцать лет.
— Папа ни за что не купит вторую лошадь для меня! Лучше одолжи мне Фебуса, а себе возьми Базиля. Ты меньше меня.
— Разумеется, ты растешь с каждым днем. Но я не дам тебе своего коня, нет. Во-первых, я старше тебя.
— Всего на четыре месяца! — насмешливо сказал Луи.
Киона задумчиво поднесла руку к амулетам, с которыми больше не расставалась, даже когда мылась. Это вызывало недовольство у Лоры, которая утверждала, что эти странные штуки из кожи и перьев издают неприятный запах.
— Мне не терпится снова увидеть Лоранс и Нутту, — наконец произнесла девочка. — Мукки счастливчик — он уже там.
— Да, он сел на корабль сам, потому что уже взрослый.
Луи изобразил писклявые интонации своей матери. Киона прыснула со смеху. Из дома до них доносились гитарные аккорды и приглашенный звук разговора. Мартен Клутье вернулся в Валь-Жальбер, на этот раз со своей супругой. Лора и Жослин пригласили их на ужин, и теперь они о чем-то тихо беседовали.
— Наверное, они разговаривают на взрослые темы и нам это слышать не полагается, — заметила девочка. — А месье Клутье нарочно перебирает струны.
— А я знаю! — ответил Луи, коснувшись губами уха Кионы. — Иветта Лапуант изменила Онезиму. Сегодня утром он говорил об этом с булочником, доставляющим хлеб. Похоже, Онезим даже ударил ее — у нее синяк под глазом.
Киона поморщилась, затем ущипнула паренька.
— Я не люблю сплетни. И папа тебе уже говорил, чтобы ты не повторял все подряд.
— К счастью, ты не видела подробностей свидания Иветты с любовником! — засмеялся мальчик. — Хотя могла бы вовремя предупредить Онезима. Мне больше нравилось, когда у тебя были видения и ты угадывала все заранее.
Она снова его ущипнула, на этот раз сильнее. Луи вскочил, не сдержав крика ярости. На шум вышла Лора.
— Дети, не ссорьтесь. Идите лучше поздоровайтесь с Мартеном и Жоанной. И вам пора в постель. Без возражений! Завтра начнем собирать ваши вещи для каникул. Эрмин будет здесь во вторник, самое позднее в среду.
— Хорошо, мама, — ответил Луи.
Он вел себя смирно в присутствии родителей из страха, что его накажут и не отпустят на все лето с Кионой и Эрмин.
— А тебя, Киона, ждет небольшая стирка — твоего нижнего белья и зеленого платья.
— Ладно, Лора, сделаю.