А сейчас медлить нельзя…
В-да, зима 1758 г.
Разошлись уже под утро, а никакого плана так и не выработали.
Проникнуть за стены Горней Покровской обители в принципе было возможно. Через того же владыку. Ну привез он с собой трех-четырех служек – его воля.
А дальше?
Если парни, вместо того чтобы прислуживать высокопреосвященному, начнут праздно шататься по монастырю, смущая невест Христовых, – непорядок выйдет. Негоже мужчинам покой благочестивых черниц тревожить. Ладно бы еще каким хворым да калечным. Так отроки ж, как на грех, все пригожие да статные подобрались. Соблазн, да и только!
Провезти тайно? Засадить всех троих в короб позади кибитки, чтоб потом выбрались незаметно и пошастали по обители. Но опасно днем-то. Заметить могут. Скандал Божьи девы подымут. Жалобу игуменья прямехонько в Священный Синод настрочит. Дескать, потакает архиепископ разврату духовных чад своих. Варсонофий, конечно, отопрется. У него в Синоде немало приятелей сидит.
И все едино худо выйдет. Ведь прямых доказательств вины святых сестер нет. Так, одни пустые подозрения. Мало ль что поблазниться людям может.
Хорошо бы, чтоб дело было ближе к вечеру. Сподручнее прятаться будет. Однако под каким предлогом нагрянуть в обитель в неурочное время?
В общем, куда ни кинь – всюду клин.
А тут еще и Козьма с Дамианом заартачились. Не полезем в обитель, и вся недолга.
На все попытки Ивана и владыки выяснить, в чем причина их нежелания, юноши отмалчивались да знай недобро посверкивали очами.
Уж Варсонофий их и просил, и грозился такое послушание наложить за отказ повиноваться своему духовному наставнику и архиерею… Ничего не пронимало упрямых отроков.
– Извини, Ваня, – развел руками высокопреосвященный, – неволить их не могу. Знать, видят они нечто такое, что мешает им исполнить волю мою. Будем думать, как избыть напасть. А пока ступай, отдохни. Парни тебя на всякий случай до дому проводят…
В пятый раз промахнувшись треуголкой мимо гвоздя, поэт оставил глупую забаву. Тоже игрок в серсо выискался.
Не идут мысли в голову, так и нечего попусту над тетрадью сидеть, дурью маяться. Ложись себе да спи.
А кто ж тогда дневник вести станет? Кроме него некому. Надобно описать достопамятные события, приключившиеся с ним за время этого вояжа.
Marlbrough s'en va-t-en guerre,
Ne sait quand reviendra.
И все в стихах. Нелегкая планида стихотворца.
В сердцах захлопнул тетрадку, на обложке которой красовалось выведенное игривыми завитушками название «Девическая игрушка».
Таких у Ивана было две. Одна потолще, куда записывал все без исключения свои срамные вирши. А в этой, тонкой, помещал лишь особенные творения, нынешней его поездки касаемые. Так и различал их по толщине.
Сунул опальную рукопись в саквояж.
Вдохновения нет как нет. А чем бы заняться? Сна ни в одном глазу. Словно кофею крепкого напился.
– Хоть бы ты, Проша, чего путного подсказал, – обратился к соседу.
Ворон глубокомысленно вздел клюв к потолку.
– Dr-rink!
– Ты думаешь? – поразился предложению выпить, исходившему от питомца.
Тот обычно не одобрял Ваниных попоек.
– Пить хочу! – объяснился Прохор. – Дубина стоер-росовая! И жр-рать тоже!
Охти!
И впрямь, как же это он прошляпил?! Поилка и кормушка в клетке пусты-пустехоньки. Непорядок.
Мигом спроворил угощение для пернатого. Благо птахам, не в пример человеку, немного надобно.
С умилением понаблюдал, как лихо Прохор расправляется с едой и питьем. Прямо самому перекусить захотелось. Так, что даже сбегал вниз и испросил себе у бодрствующего Селуянова тарелку жареной капусты с рыбой.
Позавтракали.
Насытившийся ворон благостно взирал на утирающего рот господина копииста.
– Бар-рона пр-ризови! – вдруг изрек носатый оракул.
– Чего? – недопонял поэт.
– Бар-рона, грю! – рассерженно гаркнул Прохор. – Довер-рься, бар-рону!
А ведь и верно! Как же это он о немце позабыл? Уж сколько раз выручал Ивана бравый офицер. Авось и в этот раз чем пособит.
– Голова! – похвалил приятеля. Ворон церемонно раскланялся.
– Постр-рой качели! – протрубил он в спину удалявшемуся хозяину. – Непр-ременно качели постр-рой!..
Ходила девушка во храм Оракул вопрошати,
Узнать, чем можно ей себя от бледности спасати.
А день-то какой славный выдался!
На небе лишь малые легонькие тучки, гонимые куда-то несильным, ленивым ветерком. Солнце старается изо всех сил, лия на землю щедрое тепло. В воздухе уже явственно пахнет весной. Снег просел, сделался водянистым. Из такого сподручно катать снежных баб да лепить снежки.
Да, эвон ребятня уже и опробовала. Возвели детишки друг против дружки две ледяные крепостцы, поделились на противоборствующие армии и давай супротивника ядрами из снега осыпать. То-то славно, то-то весело.
Одна сторона была будто бы пруссаками, а иная российским доблестным войском. «Пруссаки» пока что побеждали. Яростным градом их снежков была разбита угловая башня «русских», и «немчины» готовились к атаке. Но тут неожиданно россияне предприняли отчаянный маневр. Невзирая на «артиллерийские» залпы, они пошли на штурм.
Двое пареньков взяли за руки, за ноги третьего – поменьше да полегче, раскачали его, да и метнули прямехонько через вражью стену. Малыш удачно перелетел препятствие и, мягко приземлившись, тут же вскочил на ноги и принялся крушить оборонные сооружения «врагов». Те пытались сладить с неугомонным, да где там.
И вот уже одна, за ней вторая брешь пробиты в неприступных стенах немецкой фортеции. Русские войска, воспользовавшись растерянностью неприятеля, ворвались внутрь и молниеносно закончили дело, начатое юным героем. Через каких-то пару минут вражья крепость была сметена с лица земли.
А извоженные с головы до ног в снегу представители еще недавно враждующих ратей, обнявшись, унеслись шумной стайкой прочь. Обсыхать да отпаиваться горяченьким.
Вот так бы все войны на земле заканчивались, подумал Иван. Хотя, впрочем, лучше бы их и не было вовсе.
Но какая-то мысль, связанная с ледовым побоищем ребятишек, саднила в голове, никак не желая окончательно оформиться.
Крепость. Стены. Ядра.
И отчего-то Прохорово: «Качели построй…».
Господин барон находился в явной и глубокой прострации.
Сидел за столом туча тучей, пялясь перед собой ничего не видящими оловянными глазами и механически покручивая длинный ус. Пудреный парик съехал набок, в мундире также просматривалась небрежность – пуговицы, обычно с немецкой аккуратностью и педантичностью застегнутые, нынче тоскливо поглядывали на пустующие петлички.