Неспешные разговоры в садовой беседке с отцом Василием лечили меня тогда не в пример успешнее, чем дурацкая кушетка доктора Думкопфа – сейчас. Пчёлы уютно гудели, заботливо облетая цветки; позеленевший от пережитого медный самовар остывал долго, нагревая пахнущий мятой и близкими звёздами вечер.
И вновь, как убийца на место преступления, разговор возвращался к России – её изломанной судьбе, её кривой дороге сквозь погосты и кресты с распятыми мучениками. Из века в век новое лихо срезало кривым ножом всё лучшее, что было в стране, губило её праведников – монгольские баскаки сменялись опричниками; миллионы запоротых до смерти, обезглавленных в растянувшемся на вечные времена утре стрелецкой казни, разорванных взрывами Великой войны… И теперь гибли – в чекистских подвалах, в грохоте китайских пулемётных рот. Уничтожались самые умные, самые совестливые – и вновь нарождались. Как будто из тайного лона страны, из некоей волшебной грибницы взрастали очередные поколения, пронизанные светом – чтобы тоже погибнуть от мерзости и отчаяния, быть срезанными косой смерти. Сколько ещё жизненной силы в этой грибнице? Бездонна ли она? Или всё же настанут времена, когда исчерпаются любовь и терпение Божии, и Он махнёт рукой на эту страну, пляшущую на граблях?
Отец Василий считал, что испытывать без конца сострадание Господа нельзя, наказуемо. Что пора воспользоваться тайными умениями Путешественников во Времени, вернуться в давнюю эпоху и изменить ход истории, вырвать Россию из бесконечного круга инферно, из повторяющейся петли гибели и возрождения. Выдрать силой хвост изо рта Уробороса. Дело не в том, что монгольские полчища обрушились на страну и отломали её от цивилизованной Европы, ввергли в кровавый хаос – нет, не было тогда ещё никакой страны, а лишь непутёвая толпа враждующих княжеств, которые только Золотой Ордой смогли слепиться в нечто единое, став зародышем будущей великой Империи. Простор и размах, разнообразие и могущество наши – оттуда, из чингисханова наследия. Но сама по себе монгольская злоба, презрение к народу, языческое человеконенавистничество навсегда отравили саму суть, саму кровь Империи.
– Двуглавый византийский орёл парит так высоко, потому что опирается крылами на степной азиатский ветер, – сказал отец Василий, – но сам этот ветер пропах гнилью неуважения к Человеку, как созданию Божьему. И это надо поменять! Надо переделать самого Чингисхана и ближних его, чтобы нашествие принесло древней Руси не только объединение в великую страну, но правильный смысл сего объединения! Смысл человеколюбивый и христианский. А для того сам Чингисхан должен стать христианином.
Глаза его горели, румянец окрашивал обычно бледные щёки (или это был отблеск заката над Киевом?), речь стала не привычно тихой и доверительной – а страстной и сбивчивой.
Как на митингах в Петрограде в семнадцатом году.
Такое смутило меня, впервые поселило бациллу сомнения в успехе предприятия.
Я хотел возразить, что и это не поможет нашим бестолочам с рыбьими глазами и кривыми вороватыми ручонками, которые всегда странным образом составляют основу российской власти. Не так они поймут заветы «великого христианского собирателя евразийских земель Чингисхана». Извратят, изгадят, проглотят и выблюют из своего трупного нутра нечто совсем иное.
Я вдруг понял, что это и есть наша «Русская Правда» – страшная и безнадёжная.
Но я не стал ничего говорить вдохновлённому отцу Василию.
Правда никому не нужна.
* * *
Второй день пировали русские князья и их ближние в Киеве. Уже выпиты были озёра драгоценных греческих и фряжских вин; уже съедены полчища осетров, стада баранов, обглодан до костяка запеченный целиком бык; уже скоморохи и карлы падали с ног, устав развлекать гостей. Сморода, отвечавший за княжеское хозяйство (франки таких называют каштелянами), искренне страдал, глядя на разорение, но Мстислав Романович строго обрывал жалобы боярина:
– Ты, Иван, не о том думаешь. Погрязла Русь во внутренних раздорах, а сейчас Господь даёт нам повод всех объединить, собрать под стягами киевскими.
Сморода бурчал недовольно:
– Как же, соберёшь этих охальников. Галицкий опять молодёжь подзуживал – мол, нет кроме него на Руси князя, к брани способного, и без него не взять нам злых татаровей, хоть тресни.
Старый князь Киевский только зубами скрипел, молчал.
А к вечеру второго дня прибежал вестник. Сообщил:
– Посольство к тебе, великий князь. От монголов. На том берегу Днепра стоят, перевозу просят.
Пирующие аж протрезвели от нежданной новости.
Котян Сутоевич сжался, как от удара, умоляюще посмотрел на зятя – Галицкий лишь подмигнул весело: мол, не робей.
Мстислав Старый нахмурился, проговорил будто через силу:
– Зови.
* * *
Князья вывалили на крыльцо хмельной толпой. Те, кто помоложе, сверкали очами, хватались за рукояти мечей. Послы глядели храбро, не заискивая. Даров не привезли. Стояли пропылённые, грязные, воняющие конским потом, – но чувствовалась в них скрытая сила. Старший заговорил, хлопая по голенищу сапога рукоятью нагайки:
– С дороги не пригласишь отдохнуть, великий князь?
Мстислав Романович почувствовал, как пялятся на него десятки ожидающих глаз участников совета. Пробурчал:
– Потом отдыхать будете. Если с делом приехал, то говори, а нет – так и болтать не о чем. У нас вон пироги с вязигой стынут.
Русичи одобрительно захохотали, крутя довольно головами – вот обрезал так обрезал! Пироги с вязигой стынут, ха-ха-ха! Орёл он, наш Мстислав Романович!
Посол набычился, зло сузил и так неширокие глаза – только щёлочки остались.
– Послан я верными слугами Чингисхана, Субэдей-багатуром и Джэбэ-нойоном, чтобы сказать тебе, великий князь: зря вы слушаете кыпчаков. Они – конюхи наши и холопы, но бежали из хозяйской службы да ищут обманом помощи вашей. Бейте воров и берите их добро, а мы со своей стороны бить и учить их будем.
Котян заверещал:
– Врёт! Врёт он, шакал – и закатил глазки, пустил слюну, упал на руки своих нукеров.
Мстислав Удатный глянул на половецкого тестя. Не дожидаясь слова великого князя, закричал:
– Ах вы, собаки басурманские! Поучать нас вздумали? А вот меча моего отведай, расскажи ему, что мне делать!
Выхватил клинок, сделал шаг вперёд. Князья загалдели, хватаясь за оружие. Послы не шелохнулись, только главный сказал Мстиславу Киевскому:
– Я не слышал твоего ответа, великий князь. Вроде камыш приречный шумел или ворон каркал? В нашем войске принято молчать, когда старший говорит или думает, и слушают только его. Остальное – комариный писк.
Удатный даже захлебнулся от гнева, слова растерял.
Дмитрий Ярилов пробился сквозь толпу. Схватил за рукав великого князя, умоляя: