Через несколько месяцев бабушка записалась на снайперские курсы. Твердая рука и зоркий глаз сделали из нее хорошего стрелка, и Неля била фашистов сначала на Украине, потом в Польше, Германии, пока не дошла до Берлина. Тридцать восемь единиц противника, многие из которых были ее сверстниками, значились на счету двадцатилетней девушки. Два ордена Красной Звезды и две медали за отвагу позвякивали на девичьей груди, когда вместе с армией победителей бабушка входила в Берлин. Берлин встречал их точно такими же развалинами, какими встречал армию Паулюса Сталинград. Потеряв на войне свою первую любовь – Георгия, она познакомилась с Вадимом – офицером, ставшим ее вторым мужем.
В тысяча девятьсот сорок пятом году она приехала в родной город и забрала мою маленькую четырехлетнюю маму в Берлин. От этого времени у мамы осталось одно воспоминание: как она купается в чугунной ванне, и стройная, молодая, высокая Неля лежит в большой, белоснежной посудине, наслаждаясь теплом воды, а моя мама стоит на цыпочках, вытянув шею, и крепко держится за бортик, боясь утонуть в огромном (по ее представлению) корыте. Бабушка смеется и говорит: «Томочка, не бойся! Я же с тобой!» Но, впервые попав в такой глубокий водоем, мама не отпускает рук от борта и силится выбраться на сушу…
Победа на войне и полученные награды не принесли материального благополучия бабушке Неле. Одноэтажный домик из красного кирпича, стоящий на повороте к садовому кольцу, был собственностью железнодорожного депо, в котором она работала бухгалтером. Бабушка с сыном вряд ли сумели бы свести концы с концами, если бы не маленький клочок земли, где они выращивали овощи и фрукты. Ее сын – дядя Слава страдал язвой желудка, вызванной то ли любовью к спиртному, то ли великой русской тоской, рождающейся из окружающего пейзажа великого государства. И все хозяйство держалось на бабушке, у которой в кошельке я никогда не видел больше трешки и которая никогда не пила ром, а вместо трубки курила «растаманские» папиросы, – но, несмотря на все эти отличия, местные «пираты» боялись ее не меньше, чем бабушку Гарика Сукачева, и уважали за могучий вид и крутой нрав победителя [274] .
12
В общем, разносолы были вкусными. И когда мама спросила меня за ужином, куда я еще хочу ходить, кроме школы и двора, я ответил ей, высасывая сок из красного помидорчика:
– В соседний двор.
Мама вздохнула и сузила мою задачу:
– Выбирай: фортепьяно или балет.
С плаванием после спортивного лагеря, как вы понимаете, было покончено. И где-то в глубине души я предвидел такой поворот событий в ближайшем обозримом будущем. Но чтобы фортепьяно или балет… Балет или фортепьяно…
Фортепьяно отсекалось автоматически, так сказать, без рассмотрений, потому что этим занимались девчонки. А вот балет… Балет казался мне чем-то вроде спорта, но в какой-то извращенной форме, потому что совершенно не понятно было, как в нем побеждать.
Мама всегда обожала балет. Она даже умудрилась скопить каким-то образом денег, чтобы свозить меня перед школой в Одесский академический театр оперы и балета. Я был потрясен великолепием этого сооружения до такой степени, что некоторое время подумывал стать принцем. Но после возвращения на родину двор взял верх, и я вернулся к детским шалостям и проказам, похерив великосветский этикет…
А в театре все началось с парадной лестницы – мы вошли, и я остолбенел! Она одна затмила в сознании Давида всю красоту Советской улицы и гранитной набережной Волгограда… Зал показался мне великолепным великолепием, а занавес – образцом дикой роскоши, и уже через несколько минут я стал тяготиться пиршеством злата, сверкающего на люстрах и барельефах балконов, испытав на собственном опыте всю тяжесть торжественных интерьеров.
Когда занавес раздвинулся, я увидел то, что мама называла балетом, и сразу же стал гадать, когда наступит конец. Конец предвещал купание в Черном море, покупку эскимо, массаж песчаного дна ступнями и поиски рапанов, притаившихся под скользкими валунами в воде. Но когда он наступил (конец), мама сказала, что это антракт.
В антракте мы поспешили в буфет, отстояли там длинную очередь (дождавшись, когда распродадут заварные пирожные и пирожные-корзиночки), купили на втором звонке приторно сладкие трубочки безе и проглотили их, даже не почувствовав вкуса, так как задребезжал третий звонок и в зале стали сгущаться сумерки…
Я не любил сумерки, потому что они всегда предвещали финал, независимо о того, где возникали – в реальном мире или в сознании соплеменников, коррелирующих дуализм личности с обществом. И очень обрадовался появившимся лучам прожекторов на далекой (как мои воспоминания) сцене.
Мульт: Но вернемся к балету! Балету-атлету – балету-летуну.
Глубокообразные выступления солистов труппы поразили меня так сильно… А страдания Зигфрида [275] и музыка Петра Ильича Чайковского убаюкали столь неопровержимо… Что симбиоз танца-варианца, музыки и мыслей о море погрузил маленького зрителя в царство Ротбарта [276] , даже не успев провести черту между исчезающей действительностью и просыпающейся явью…
В общем – я заснул.
Сон
Мне приснилось, что я иду по пустынному пляжу, который тянется, вьется, кружит и манит неизведанностью в свою даль. Теплые волны ласкают мои ступни, и тишина утреннего пробуждения обволакивает слипающиеся под первыми лучами восходящего солнца веки ребенка. Воздух вздрагивает, пугаясь случайного дуновения, и, готовясь к возрождающему вздоху дня, тени расползаются, как беспокойные крабы, пряча свои полупрозрачные ткани в позолоту опавших листьев.
Вдруг вдалеке я замечаю одинокую фигуру мальчика, сидящего у самой кромки воды. Вглядываясь в него, я замедляю шаг. Что-то неуловимо-знакомое сквозит в наклоне его головы, в движении руки, рисующей на песке узоры. Я продолжаю идти вперед, но ноги мои с каждым шагом наливаются свинцом, и тело, как будто преодолевая сопротивление, становится непривычно медлительным. Расстояние между нами неумолимо сокращается, и в тот момент, когда я останавливаюсь, желая увидеть его лицо, прежде чем подойти к нему вплотную, он поворачивает голову и, заметив меня, стремглав бросается прочь. Все происходит так быстро, что я не успеваю запечатлеть его образ. В моем сознании остается только мелькнувшая из-под пряди черных волнистых волос улыбка – не то искаженная страхом, не то выражающая дерзкий вызов.
Я кидаюсь за ним в погоню. Мальчик бежит, не оглядываясь, словно знает, что я буду его преследовать. Он движется в сторону скал. Желая догнать его раньше, чем он начнет взбираться на камни, я стараюсь ускорить бег. Но как только я прикладываю усилия и пытаюсь двигаться быстрее, неосязаемая сила сопротивления увеличивает свое давление, а планета повышает гравитационный потенциал.