…а девчонка была хороша. Невероятно, просто бесподобно хороша! Гордая, злая. Когда-то у него самого не было ничего, кроме злости и гордости. Сильная. Умеет держать лицо и удар — и задирает узкий подбородок еще выше, прищуривает глаза. Они у нее синие. Не меотские сапфиры, нет — дикие воды у атоллов Рассветного.
«Вы ненавидите меня, да?»
Ненавидел. До дрожи ненавидел. До желания удушить, когда понял, что страсть не проходит, что дальше — хуже, что после первой ночи, и без того желанная — до одури, до безумных фантазий, как если бы он был мальчишкой, Лира превратилась в навязчивую идею, мешающую работать и жить. Брыгова девка, сделавшая его насильником, маленькая дрянь, из-за которой по альковам все лето гулял анекдот: «Хочешь подружиться с Советником? Подари ему синеглазую лизарийку».
«Вы ненавидите меня?»
Ненавидел. Убить был готов — за преследующий его горький запах вербены, за приступы лихорадочного жара, за боль неудовлетворенности, за то, что он часами просиживал над бумагами, не различая ни цифр, ни слов. Дрянь, гадина, стерва, змея подколодная, шильда проклятая, отравившая собой его кровь!..
…а потом наваждение уходило, оставляя капли пота на висках, дрожащие руки и отвращение к себе при воспоминании о рыдающей, бьющейся под ним девушке и ее теле, украшенном пятнами от его губ. Для полного сходства со Стефаном оставалось только начать ее избивать и запугивать.
Тошно было. От самого себя тошно — и это тоже не добавляло к ней любви.
Но справился же!
Перетерпел, притерпелся, заново, как пять лет назад, обуздал похоть, удержался на грани, встретив Лиру по возвращении из столицы. Даже смог вернуть доверие девчонки, на которую потратил столько денег и сил. Научившись противостоять одержимости, он снова стал нормальным — почти нормальным: флер еще прорывался беспричинной ревностью, горячечными снами, резким ароматом вербены и острым желанием близости; Раду заглушал его зов войной — слава Темным за мятежи и пиратов! — работой до изнеможения, до ряби в глазах от бесконечных отчетов и планов, и Лирой. Дважды в неделю — как пилюли от островной лихорадки.
И все было хорошо — до последнего времени. До той проклятой ночи, когда на спящий лагерь напали лизарийские маги, до того самого момента, как наемник-рау ударил Лиру, а она, стиснув зубы, заставила себя встать и ударила в ответ. Именно тогда впервые накатило ЭТО — изумление, недоверчивое восхищение, неуместное желание защитить — не прикрыть, чтоб не убили раньше времени, нет! — именно защитить, вывести ее из сражения, спрятать там, где никто не тронет. Оно же заставило его метнуть нож в волкодлака, хоть зверь и был обречен, — Раду сам научил девушку резкому, короткому удару снизу. Из-за него он едва не забыл об уроке, едва не прикончил мага, посмевшего замахнуться на глупую девчонку, вытирающую о траву испачканные ладони.
И после боя оно не прошло, осталось занозой где-то под сердцем. Острой, колючей, тревожащей, заставляющей снова и снова искать ее глазами — он успокаивался только тогда, когда девушка была рядом. Неделями наступал себе горло, отправляя Лиру с патрулями, а потом рычал на подчиненных, дожидаясь возвращения отряда, и каждую ночь проверял ее оружие и кольчугу. И часами лежал, задыхаясь, захлебываясь флером, но не прикасаясь к ней, потому что знал — прижимаясь, Лира ищет защиты, а не ласки, покоя хотя бы на время сна.
…у нее волосы пушистые и длинные ресницы, слипшиеся от слез, — она часто всхлипывает во сне. Розовые губы и по-детски нежные щеки. Тонкие запястья и холодные пальцы — и он все чаще ловил себя на мысли, что хочет согреть их дыханием.
Нежность, глупая, ненужная нежность угнездилась рядом с занозой, выросла из нее, как воздушный вьюнок, однажды увивший бизань «Райанского Волка». Тогда он безжалостно выдрал его, велев матросам отполировать мачту, а сейчас… Сейчас не получалось. И это копилось, копилось, копилось, пока наконец не прорвалось — в споткнувшемся сердце при виде ее горя из-за смерти Вороны, в объятиях, когда он утешал ее так, как умел, в ночных разговорах до самого утра.
…она любит вишни из Арааса и истории, написанные дочкой верзейского пирата. Мечтает увидеть Фесс и дернуть за кисточку хвоста Великого Сфинкса, примерить кафтан и найти в барханах бубенец песчаного духа. «Глупо, да?.. Ну не смейтесь, господин!»
Он не смеялся.
Смеяться оставалось разве что над собой, попавшим в собственную ловушку, расставленную для этой маленькой шильды. О, как сатанел он последние дни, пытаясь найти в ней хоть что-нибудь, хоть один недостаток, который позволил бы выползти, вынырнуть, выдохнуть!..
Искал — и не находил.
Лира была идеальной. Гордой, стойкой, упрямой. Злой и умелой в бою, умной и расчетливой. Жесткой. Когда нужно — циничной, жестокой. Сильной — война не сломала ее, лишь закалила, превратила в клинок темной райанской стали, упругий и прочный, прекрасный своими узорами.
«Вы ненавидите меня, да?»
Нет.
Она спит у него на плече пушистым котенком и восторженно слушает сказки о южных городах. Она нежная и сладкая, страстная, восхитительно чувственная и до смешного смущающаяся, вспыхивающая разом и вся, до самых кончиков волос. Она прячется от него за чашкой с чиаром и осторожно, будто ненароком, гладит его шрамы.
Лира пахнет летом, тем летом, когда ему самому было семнадцать и Наставник возил его на Королевские Игры. Рох, Син и Алиса, маленький бумажный домик для гостей, садик с зарослями вербены. Чай с корочками лайма, терпкий акациевый мед. Горячий песок сквозь туфли и сменяющие друг друга противники. Лента паутинного шелка в кулаке — он живой, он трепещет на ветру! — и арена взрывается криком, приветствуя победителя. Солнце сквозь парус — прямо на веки, белый дуб корабля, Алиса, белкой прыгающая по канатам, и отрешенный Син, танцующий с лучами. Волны за бортом — прозрачно-синие, искрящиеся. Как ее глаза.
— Почему мы повернули, капитан?
— Дальше дикие воды, господин, — ответил пожилой фарлессец. И пояснил: — Там живут сирены. Заплывем — погибнем.
…Лира, Лира, Лира, брыгова ты девка!
Что же делать с тобой?..
Часовые выступали из тумана, вытягивались во фрунт при виде мрачного, как Лесная туча, Главнокомандующего, третий раз за ночь объезжающего периметр, и, на всякий случай, делали ему в спину отвращающие знаки.
Йарра вернулся на рассвете.
Глухо стукнули о настил сапоги, зашуршала одежда, плеснула вода. Хлопнула крышка сундука, где хранились свежие сорочки, запахло кофе и шипром.
— Доброе утро, Лира.
Надо же, он снова со мной разговаривает.
Я порадовалась, что лежу к Йарре спиной, и закрыла глаза. Может, уйдет?..
— Я вижу, что ты не спишь, — негромко сказал граф.
Сплю.
Кровать скрипнула, прогнулась под его весом.