– А вы, оказывается, из гуманитариев! – иронично улыбнулся Рауль Пети. – Любите древние языки?
– Я запросила солнечный гороскоп на следующий год, похоже, для меня он будет лучше, чем этот. Меня уверили, что начинается новый цикл. Моя жизнь изменится к лучшему. При условии, что я останусь в Сен-Шалане на свой день рождения, естественно!
– Соланж! – воскликнул Дюре. – Что ты будешь делать с этой новой энергией? На твоем месте, Эдмон, я бы забеспокоился!
Эдмон Куртуа улыбнулся. Он в этот момент как раз думал: «Я женился на глупой гусыне. Как я мог тридцать пять лет своей жизни провести в компании глупой гусыни? Она была в юности красива, и мне льстило, что я смог затащить ее в постель? Или я просто был благодарен ей, что с ее помощью мне удается забыть Леони? Мы никогда с ней не разговаривали по душам. Мы вообще разговаривали на разных языках. Однажды, помнится, я спросил ее: «А может, мы ошиблись…», имея в виду, что выбрали белый цвет для диванчиков в гостиной. Вместо ответа она начала рыдать и убежала в коридор. Бросилась на кровать в спальне, закрыв дверь на ключ. Я слышал, как она сбросила туфли, слышал, как скрипнули рессоры матраса. Потом, за столом, я попытался объясниться: «Я имел в виду диваны в гостиной! Она ответила: «Я не хочу больше об этом говорить». И передала мне салат из цикория, начав беседу о том, что «Хьюман Райтс Вотч» осуществляет титанические усилия по защите прав человека».
Элиза Дюре встала из-за стола. Остальные потянулись за ней. У нового дантиста зубы были желтые, но жена нотариуса все равно стала спрашивать его, сколько раз в день необходимо чистить зубы.
Мужчины расположились в углу гостиной, а женщины расселись на диваны, налив себе кофе или заварив пакетик с чаем.
– Эдмон, – сказал Бернар Дюре, – у меня есть бутылка старого Бургундского, отличного цвета и аромата, оно щиплет горло и оставляет волшебное послевкусие, хочешь попробовать?
Он протянул ему бокал, глаза его были довольные и лукавые.
– Ты, похоже, как-то даже повеселел, Бернар?
– Да, дела идут получше, прямо скажем, получше…
Эдмон торжественно приложился губами к заслуженному напитку.
Бернар Дюре с напряжением ожидал его вердикта.
Эдмон Куртуа прикрыл глаза и пробормотал: «Волшебно, волшебно!»
И тут на гребне волны Бернар Дюре не выдержал, и у него вырвалось:
– Порядок! У меня все получается, Эдмон! Все получается! Я разрулил всю историю! Стелла тут ко мне приходила. Она принесла мне огромное досье компромата на Рэя Валенти. Я уничтожу его! Я уже организовал первую утечку информации, и началась буча! Я действовал через мужа моей домработницы! А у меня еще в запасе много подобного!
Эдмон Куртуа вымученно улыбнулся:
– Даю тебе свое благословение и можешь рассчитывать на мою поддержку.
– Ты правильно сделал, что тряханул меня тогда в больнице?
– Тебе нужны союзники. Если я тебе понадоблюсь, дай знать…
– Я знаю, что могу на тебя рассчитывать.
– У тебя может быть поддержка в прессе. У Жюли, моей дочки, есть подруга, которая работает в «Свободной Республике». Ее зовут Мари Дельмонт. Я дам тебе ее координаты.
– Ох, давай, конечно!
Эдмон Куртуа сделал вид, что сосредоточен на напитке и полузакрыл глаза, скрывая свое разочарование. Стелла предпочла довериться Дюре. Она по-прежнему мне не доверяет? Дюре показался ей более шикарным? Добрый доктор посимпатичней, чем грубый торговец железом? Эти мысли возникали помимо его воли. Старый комплекс некрасивого толстого подростка, опекаемого матерью, теткой и бабушкой, вновь возник в его душе. Он медленно, как старый крокодил, открыл глаза, посмотрел на Дюре, возбужденного, трепещущего от собственной неожиданной отваги. Спросил себя: «А не сдастся ли он при первых признаках опасности? Смелыми так просто в один день не становятся, для этого нужно тренироваться. Когда у тебя есть оружие – это еще не все, нужно еще уметь им пользоваться».
П.Р.О.С.Т.И.
Эти буквы расцветут на последнем полотне ее лоскутной картины.
«Прости» в виде языков пламени.
Просить прощения, – это означает уступать свое место другому человеку. Давать ему право на существование.
Рэй тоже должен попросить прощения. Иначе она его прихлопнет, как муху.
П.Р.О.С.Т.И.
И она изобразит это еще на многих картинах.
На них будет маленькая Стелла, скорчившаяся на кровати в комнате.
Будет стол на кухне и мать с опущенными долу глазами.
Будет взрослая Стелла с пальцем на спусковом крючке карабина.
Venga, muchacha, venga! Eres la major! Eres fantastica! [28]
На картинах будет мужчина, который по ночам кидает ножи в живот лежащим маленьким девочкам. Он будет обезглавлен. А голова его будет лежать на блюде, как голова Иоанна Крестителя на полотне Караваджо. В детстве она наслаждалась, разглядывая репродукцию этой картины в своем иллюстрированном словаре. Целовала глянцевую бумагу. Лизала ее, чувствуя вкус крови на губах.
П.Р.О.С.Т.И.
Это было прекрасно, потрясающе, мощно. В этом была вся программа действий. Это зажгло в ней огонь.
А новая сестра?
Нет, ее не будет на картине.
Не нужна Стелле ни сестра, ни семья.
Но она должна встретиться с ней, чтобы предъявить доказательства. Теперь есть бумаги, доказывающие ее правоту. Подпись под письмом – кстати, это здорово! – Люсьен Рильке. И Половинка Черешенки тоже отправится в путь.
Они отправятся в Париж втроем в грузовике, Половинка Черешенки, Люсьен Рильке и она за рулем. Поедут посмотреть на Эйфелеву башню.
И на Жозефину Кортес.
Она не собиралась воровать у нее отца.
Она вообще не нуждалась в отце. Не нуждалась в картинке, которую можно прикнопить к стене в комнате. Она не верила в картинки. В замечательных отцов, которых смерть делает героями, покрывая ореолом славы.
Она сама себя покроет ореолом славы.
Как короной.
Сама, без посторонней помощи.
В четверг вечером в мастерской Стелла показала свою работу Мари Дельмонт, которая поправила очки и долго, внимательно рассматривала историю в цветных квадратиках. Высокий хвост подрагивал, щекоча ей щеку. Наконец она выпрямилась и сказала:
– Впечатляет. А ты давно над ней работаешь?
– Да, это долгая история, – загадочно ответила Стелла.
Мари кинула взгляд на свое лоскутное покрывало, работа над которым что-то не двигалась, и вздохнула. Время течет сквозь пальцы. Газета! Только газета! Она пожирает меня, словно людоед.