Она отхлестала себя по щекам, наказывая за то, что осмелилась принизить себя. «Я запрещаю тебе так думать, – приговаривала она, давая себе пощечины. Ты – Калипсо Муньес. Ты ни на кого не похожа. Ты прекрасна. Нужны доказательства? Он целует тебя, он не может оторвать от тебя губ, словно хочет, чтобы ваш поцелуй длился вечно.
Он может любить двух женщин одновременно. Это меня не беспокоит. Ни секунды не беспокоит.
Потому что он оставляет мне достаточно места. Хорошего места, только для меня, на самом виду. Никогда он не задвигает меня в уголок. Никогда не прячется за дерево, чтобы его со мной не видели. Он идет, гордый и прямой, и я чувствую, что с ним я везде желанный гость». Она перестала хлестать себя по щекам и обещала больше никогда не возвращаться к этой теме.
Она разбудила рогатую фиалку, которая постепенно, с трудом, восстанавливалась после болезни и в основном спала. Калипсо засыпала ее вопросами.
«Почему полагается любить только одного человека, когда на свете так много мужчин и женщин? Почему надо иметь такое маленькое, такое узкое сердце? Улисс вот любил же эту женщину, Эмили. Я слышу, как он задыхается, когда слышит ее имя. И тем не менее он любил Роситу, свою верную и нежную жену. Что ты на это скажешь, рогатая фиалка?»
Про Улисса она быстро догадалась. Тут не надо было быть колдуньей, жечь душистые травы и варить коренья. Ну во-первых, стоит вспомнить его молчание в телефоне, когда она впервые назвала имя Эмили, и затем… мрачный взгляд мистера Г., его гнев и как он топал ногами об пол… очевидно, защищал друга. Он хотел уберечь его от той, что когда-то его зачаровала. И наконец, духи Эмили пахли так же, как духи на том голубом платье, вышитом жемчугом. Вовсе это не случайность, как ее желал уверить Улисс.
Не такой уж он распространенный, этот французский аромат.
Он был знаменит тогда, давно… Когда Улисс склонялся над Эмили и покрывал ее поцелуями.
Но сейчас… Он совершенно позабыт. Калипсо специально сходила в магазин «Блумингдейл», где на первом этаже выставлены все самые знаменитые духи мира. И что же… «Ивуар» от Бальмана занимал там очень скромную маленькую полочку где-то за эскалаторами, у входа в туалет. Не слишком выгодное место, да? Марка в свободном падении, одним словом.
Улисс Муньес любил Эмили Кулидж. Но при этом он любил Роситу. И это не оттолкнуло Эмили.
Рогатая фиалка, казалось, ожила под лучами лунного света. Она подрагивала, отсвечивала желтым и фиолетовым, мерцала серебряными оконечностями лепестков.
Она поддакивала ей, это очевидно.
Она сообщала вдобавок: «Никогда больше не считай себя противной и уродливой. Ты грешишь против самой себя. Это худший грех в мире. Научись любить себя, и все тоже полюбят тебя и будут прославлять».
Вот что говорила ей рогатая фиалка под белыми лучами полной луны.
Они шли по парку. Калипсо рассказывала про скрипачку Хилари Хан. У нее французская скрипка, Жан-Батист Вильом, 1864 года. Она отправится в турне по Европе с исполнением редкого «Концерта для скрипки» Сэмюэла Барбера. Гэри вдруг повернулся к Калипсо и сказал:
– Калипсо… ты обязательно поедешь в Европу в турне со своей скрипкой Гварнери. Ты этого еще не знаешь, но ты должна в себя верить.
Она впечатала его слова в свою голову, чтобы подумать над ними позже.
Завтра он уезжает.
«Завтра я уезжаю, – думал Гэри. – Уехать, уехать, забыть, кто я на самом деле, вытянуть руки, наслаждаться теплыми лучами солнца, игрой облаков в небе, страстным ртом, терзающим его губы, чудесным французским хлебом, черным кофе на террасах парижских кафе, бутылкой красного и бутылкой белого, свежими круассанами, любоваться Гортензией, которая бегает по магазинам, волнуется, хочет все знать, все понять, трепещет от предвкушения. На бегу заскакивать в «Евростар», гладить корги Ее Величества Бабушки, сидеть на берегу озера Хэмпстеда, пить черный чай в больших темных кафе. А дальше – шотландские замки, хриплые вопли волынок, красноносые пьяницы в пабах. Уехать, уехать, забыть, кто я такой, вытянуть руки, наслаждаться теплыми лучами солнца…»
Аэропорт Кеннеди. Вечер понедельника. Рейс Нью-Йорк – Париж. В холле полно пассажиров с чемоданами, детьми, сумками, компьютерами, фотоаппаратами на шее. Время шестнадцать сорок пять. Их самолет улетает в семь. Гэри и Гортензия стоят в очереди на регистрацию. Очередь долгая и извилистая, они повторяют ее таинственный узор, подталкивая ногой чемоданы, отдуваются, потеют. Повсюду царит неразбериха. У стюардесс потек тон на лицах. Гортензия стонет, что это ожидание невыносимо.
– Ты понимаешь, что именно поэтому я ненавижу бедность! Были бы мы богаты, путешествовали бы в первом классе. У нас была бы регистрация вне очереди, куча места в холле, вежливые предупредительные таможенники, отдельная комната, где можно отдохнуть, чай, кофе, ломтик лосося, глянцевые журналы…
– Хватит мечтать, двигайся давай, – проронил в ответ Гэри.
Какая-то девчушка влезла перед ними, между делом пройдясь по ногам Гортензии в сандалиях «Гермес» на босу ногу. Гортензия взвизгнула и прожгла девочку взглядом.
Гортензия – не та женщина, которая позволит безнаказанно топтаться у нее по ногам в толпе. Она взяла минуту на размышление. Глубоко вдохнула, закусила щеки, закрыла глаза, сосредоточилась. «Она словно снеговик посреди жаркого лета, – подумал Гэри. – Надела на себя все свои самые любимые вещи, своего рода вещи – тотемы для нее. Отказалась класть их в чемодан». «Ты знаешь, каков процент потерь у авиакомпаний? Я вот посмотрела в Интернете и просто в ужас пришла! А если вдруг самолет потерпит аварию, я хотя бы умру в окружении своих любимых, замечательных одежек! Так я хотя бы не буду краснеть за свой собственный труп».
«Все эти вещи дают ей новые идеи, наталкивают на возможность изобретения других одежд, это не просто какие-то шмотки, Гортензия ненавидит это слово, это – неиссякаемый источник вдохновения».
И тут снеговик открыл глаза и выпалил:
– Скажи мне, что я – чудесная!
– Ты – чудесная, Гортензия Кортес, – сказал Гэри, стараясь при этом не потерять место в очереди.
– Ты хочешь знать, до какой степени я чудесна?
– Да.
– Ну тогда стой в очереди, а я приготовлю тебе сюрприз!
Она выбралась из толпы и устремилась в сторону туалета.
Гэри пихал ногой сумки и чемоданы и наблюдал за окружающими людьми. Некоторые позволяли себя толкать и продвигались вяло, как бы нехотя, некоторые как будто ломились в открытую дверь. В мире есть вялые и жесткие. Люди, настроенные терпеть, и люди, настроенные бороться. Но Гортензию нельзя было отнести ни к какой категории. Гортензия выше всяких категорий. Он растроганно улыбнулся и удивился, что, оказывается, напряженно ждет: что же за магический фокус припасла для него Гортензия.
И он не был разочарован.
Не прошло и пятнадцати минут, как из туалета вышла сияющая Гортензия.