– Чтоб лицо скрыть и руки.
Видение сгорбленной фигуры в черном плаще с низко надвинутым капюшоном явилось мне в кружочке остывшего чая. Фигура медленно ковыляла, опираясь на рукоять светового меча, черные провалы глазниц шарили по сторонам, выискивая кого-то… Я помешал ложечкой в стакане, прогоняя жутковатое наваждение.
– Да ну, – усомнился я. – Чего ей прятаться? У Маришки вот минут за двадцать все прошло… в первый раз. А вчера – и того быстрее. И бабулька эта…божий василек… тоже, небось, давно оклемалась. Зачем ей нас разыскивать?
Игнат покачал головой.
– Время здесь ни при чем. Двадцать минут или сорок лет – без разницы… Ты хорошо помнишь, что сектоид рассказывал об очищении?
– Организма? – уточнил я и признался: – Нет. Плохо помню.
Все, что я запомнил из воскресной проповеди, это что убийство – смертный грех, а переедание не смертельно; все остальное потонуло в навязчивом бормотании писателя. Странно, что сам Игнат умудрился что-то запомнить: судя по моим ощущениям, он не умолкал ни на минуту.
– И организма, и души. Это тебе не мантра рэйкистов, избавляющая от запора: «Я легко и непринужденно расстаюсь с тем, что мне больше не нужно», – процитировал писатель. – Это всерьез… Очищение через покаяние. Покаяние и прощение.
– Ты хочешь сказать, что старушка…
Писательские усы весело встопорщились.
– Будет теперь гоняться за вами как пиковая дама за Германом. Копирайт – Пушкин. И не успокоится, пока один из вас – вернее всего, тот, кто задал вопрос про сектоида и услышал в ответ неправду – не скажет ей: «Ладно, бабуль, прощаю! С кем не бывает…» В метро будет подстерегать, в подъезде под дверью стоять, по ночам сниться… – Игната явно забавляла ситуация.
А вот мне внезапно стало не смешно. Вспомнился вчерашний дурацкий сон, в котором синие губы тоскливо шептали: «Отпусти, сними с души грех», наполнился мрачным смыслом.
– Уже… – сказал я. Извлек из стакана ложечку, облизал и поднес к лицу. Из мельхиоровой вогнутости ложки глянул прямо на меня настороженный округлившийся глаз. – Уже снится… Но почему мне? Нам… Мало, что ли, других людей? Подойди к любому на улице, попроси прощения… – Глаз в ложке наконец-то моргнул. Я тоже поморгал и потряс головой, собираясь с мыслями. – К доброму самаритянину, например.
– Вот тут ты прав, – заметил Игнат. – Не во всем, разумеется, но в том, что касается сектоида. Уборщица несомненно знает его лучше, чем пыталась показать, это у нее на лице написано. Не исключено, что как раз сейчас она собирается нажаловаться своему наставнику на трех молодых людей, которые довели старую до греха и бросили. На твоем месте, имей я нужные связи, я попробовал бы проследить за ней.
Под нужными связями, надо полагать, Игнат подразумевал Пал Михалыча. Ну-ну… Я буквально услышал объявление, передаваемое по «громкой связи». «Внимание, всем постам! Задержать синюю старушку. Повторяю…»
– Не знаю, возможно у сектоида, которого ты называешь самаритянином, в этом плане больше возможностей, чем у простых смертных, другой, так сказать level of experience, – размышлял Игнат. – Но вообще-то прощать должен именно тот, кого обидели. И каяться имеет смысл лишь перед ним, никто другой не поможет согрешившему, таковы правила.
Сектоид… experience… правила… Я позволил себе осторожный упрек:
– Ты говоришь обо всем этом как о компьютерной игрушке.
– Естественно, – спокойно реагировал Игнат. – Что еще, по-твоему, представляет собой наша жизнь? – Он с намеком развернулся вполоборота и по-совиному подмигнул.
– Легко считать жизнь игрой, сидя в безопасности на трибуне, попивая пиво.
– Отчего же на трибуне? – В серых глазах писателя вспыхнули огоньки, но отнюдь не веселья. – Мы оба были там, – строго сказал он. – Слушали проповедь, благоразумно воздерживались от угощений, шевелили большим пальцем ноги в ботинке, чтобы не поддаться гипнозу. И тем не менее оказались на игровом поле. Оба, я и ты. Разница лишь в том, что я уже отбил свой первый мяч, а ты еще не дождался паса.
– Первый мяч? – Как это часто бывает, смысл высказывания собеседника дошел до меня чуть позже, чем был задан ненужный вопрос.
Игнат ответил не сразу. Сначала он встал и, сделав два шага к окну, прислонился лбом к прохладному стеклу. По взлетному полю весенней непроснувшейся мухой полз самолет – медленно, безнадежно, как будто и не надеясь взлететь. Не думаю, что Игнат видел его. Мне кажется, в тот момент он не замечал ничего, кроме собственных мыслей.
Писатель еще не раскрыл рта, а мне уже заранее не нравилось то, что он собирается сказать. Хотелось заткнуть пальцами уши, или спросить Игната о его творческих планах, или даже встать и уйти, потому что было что-то в его расслабленной позе и в том, как настойчиво он подчеркнул это «я и ты» – что-то, внушающее беспокойство. Некая обреченность…
Да, да, обреченность!
Не знаю, как кто, но я лично именно с этим чувством всякий раз встречаю свой день рождения. Вернее сказать, провожаю еще один год жизни, прошедший зря или мимо.
Я не оправдываю иеговистов. Это деструктивный культ, и по степени вредоносности «Свидетели Иеговы» стоят в одном ряду с сайентологами и мунитами, но с одним пунктом их фальшивой, за уши притянутой доктрины я, пожалуй, готов согласиться. А именно: никаких личных праздников! Особенно дней рождения…
Естественно, в детстве и ранней юности все воспринималось несколько иначе: было волнующее предвкушение праздника, душа, как говорится, ждала… кого-нибудь. Копирайт сам знаешь, чей.
Помнится, на собственное двенадцатилетие я даже накропал пяток жалких зарифмованных строчек, что-то вроде:
– Я на пороге жизни новой
И вот стою пред ним, готовый
Переступить сию черту,
Чтобы стрелой взмыть в высоту
Или погибнуть, право слово…
Все, можно смеяться. И мне не смешно – стыдно! Какой порог? Какая, к черту, черта? Двадцать восемь лет, а ты до сих пор не взмыл, как какой-нибудь Лермонтов. И даже не погиб, как он же.
Так что последнее время… последние, скажем, лет десять – только тупая обреченность вместо приятного томления и оптимистических планов. День рожденья, как в одной детской песне поется, грустный праздник, про который я бы с радостью в этот раз и не вспомнил, но зачем еще нужны старые друзья, как не для того, чтобы напоминать нам о грустных праздниках? Ты торт-то отрезай, не стесняйся…
Хорошо еще, что этих, напоминающих, становится с годами все меньше. Меньше немытой посуды в мойке, меньше голова болит наутро. Тем более, что утром я как раз собирался встать пораньше. Пороги порогами, но от некоторых обывательских привычек мне так и не удалось избавиться. А именно: все новые начинания приурочивать к началу трудовой недели. Или месяца. Или года. Очередного года жизни.
В общем, поднялся ни свет ни заря, чтобы отвезти рукопись в издательство. Мысль была: если вдруг не обломится, получится неплохой подарок самому себе на день рождения.