Нет, что ты, не настолько я оперативен. Рукопись все та же, это издательство другое.
Одним словом, встал, чаю выпил, проник в автобус. Даже место козырное занял – хоть стоя, зато под лампочкой. Охваченные утренним сенсорным голодом интеллигенты слетаются на этот свет, как мотыльки. Освещение, конечно, слабое, можно сказать, аварийное, но линия судьбы, например, на ладони отчетливо просматривается. Так себе, кстати, линия, сплошная «не судьба»… И все же книжку я достать не рискнул. Затопчут! Народ у нас простой, работящий, шибко грамотных не любит.
В общем, стою, обеими руками за поручень держусь, чтобы не вылететь на вираже, борюсь с внутренним монологом, смотрю в окно. На иномарки поглядываю свысока, на водителей грузовиков – как на равных, соседей по автобусу стараюсь по возможности игнорировать. Изучаю надписи на рекламных щитах, нависающих над шоссе наподобие баскетбольных, только без корзины для мяча. «Водитель! Смотри на дорогу!» на одном написано. На другом – «В случае аварии, повлекшей за собой…» Быстро проехали, не дочитал. Вот березка мелькнула в просвете между вечнозелеными противошумными барьерами, установленными вдоль обочины. Сам собой родился слоган для плаката: «Убей графомана! В себе. Спаси дерево». Веселей однако не стало.
И тут примерно в метре, то есть, через два человека от меня началось какое-то шебуршение. Я шею вывернул, смотрю – деду какому-то плохо стало: глаза закрыл, за левую грудь держится. Его конечно, сразу усадили, сгрудились вокруг, так что рядом со мной пустое место образовалось, просторней стало. Бросились открывать окна, чуть не повыдавливали от усердия, сразу холодно стало как в реанимации. Советы наперебой дают, «Есть здесь врач?» выкрикивают, пенсионерки по сумкам шарят валидол с нитроглицерином. Я не вмешиваюсь, медицинского образования у меня нет, сердечных капель тоже, стою на месте, не увеличиваю сутолоку. Справились без меня: дали две таблетки под язык, немного успокоились. Выкрики прекратились, только негромкие слова сочувствия и обсуждение «таких же случаев». Дед глаза открыл, отходит.
Толпа отхлынула, распределилась ровнее, снова стало тесно. Едем.
Минут десять мимо поста экс-ГАИ проезжали, там где машины с четырехполоски в колонну по одному выстраиваются… В общем, только через полчаса дотряслись до «Северо-восточной».
Я выскочил из последней двери, глянул на часы на столбе. Минутная стрелка торчит вбок, как перекладина у висельницы, намекает: опоздаешь, плохо будет. Ну я и припустил. Тут из средней двери дед выходит, которому плохо было. Не сам выходит, какая-то старушка его под руку поддерживает, видно, так и не стало деду хорошо. Старушка кричит: «Помогите, пожалуйста, кто-нибудь! Хотя бы поддержите!» – но куда там! Пассажиры, еле дождавшись, пока дед с бабкой выберутся из автобуса, высыпают следом и быстрым шагом, обтекая с двух сторон застывшую посреди тротуара престарелую парочку, спешат к метро. А я иду среди них, окруженный с четырех сторон, как подконвойный арестант, и думаю, куда же ваша доброта подевалась? Неужели только от скуки, от вынужденного безделья возникает в вас желание помочь ближнему? Поделиться бесплатным советом или «запаской» из припрятанной у сердца склянки? А стоит измениться ситуации – и вы немедленно вспоминаете о «делах поважнее»?
Ну ладно я – я действительно опаздываю на встречу, очень важную – с главным редактором издательства. А авторам вроде меня, тем которые «без имени», лучше не заставлять редактора ждать, если они, конечно, надеются когда-нибудь увидеть свою фамилию на обложке. Особенно не рекомендуется опаздывать на первую, заранее назначенную встречу, когда так важно произвести на редактора благоприятное впечатление, чтобы он запомнил, прочитал, оценил по достоинству… И вышла бы книга, в которой за гладкой лепниной слов и незатейливыми обоями сюжета скрывались бы, подстерегая расслабившегося, утратившегося бдительность читателя, острые занозы вечных истин, которые незаметно проникали бы ему под кожу и цепляли за душу. Чтобы со временем сделать лучше. Излечить от глупости, тупости, ханжества… Совершенно верно, и чванства, и много чего еще. А вместо них наполнить читательское сердце добром, сочувствием… Заботой о ближнем… Уважением к старшим…
Так думаю я, шагая мимо ларьков с пивом и бабушек с пережившими восьмое марта тюльпанами ко входу в метро, и с каждой новой мыслью шаги мои становятся короче. Но остановиться совсем мне не дают. Кто-то подталкивает в спину, кто-то спрашивает по-доброму: «Ну, что застрял?» – и я иду дальше.
Господи, что же я делаю? – думаю я и придерживаю прозрачную дверь с надписью «ВХОД» перед мужчиной с большой коробкой. – Если все это так… Я имею в виду, если это не простое кокетство, если я действительно хочу именно этого, то как же я могу… – думаю и ковыляю вниз по лестнице, прижимая обеими руками сумку с колесиками; хозяйка сумки семенит следом. – И нет у меня, получается, не может быть никаких более важных дел, чем… – Бесполезные колесики путаются в ногах, цепляются и пачкают штанины. Жутко раздражают, но злюсь я не на них. – Занят он, смотри ты! Бааальшой человек, в издательство торопится, ни минутки свободной нет. Как же, писатель! Интеллигент… то есть, прошу прощения, интеллектуал! Белая косточка! Голубая кровь!.. – думаю и протягиваю пластиковую карточку в приемную щель турникета.
И вдруг замечаю… без ужаса, без особого удивления… я так себя успел накрутить к тому моменту, что воспринял случившееся с жестокой самоиронией, с некоторым даже злорадством… Смотрю – не только кровь у меня голубая, но и пальцы, и кисти, и ногти, а если закатать рукав, то… И тут меня словно накрыло что-то, или наоборот, заполнило изнутри, даже в глазах потемнело.
Да, это я сейчас понял, что глаза тоже… А тогда…
– Голубая кровь! – повторил я вслух, так что несколько человек, оказавшихся поблизости, обернулись ко мне и в испуге попятились. А я бросился назад, к выходу, быстро, но не опрометью, чтобы, ни дай бог, никого не сбить по дороге. Но встречные сами расступались передо мной. Только один мальчишка лет четырех встал на пути, распахнул глазищи на пол-лица, и спросил: «Мама, а это про таких дядей папа говорил, что они…», прежде чем мать сообразила оттащить его в сторону.
Старика я нашел на автобусной остановке. Сидел, прислонившись к грязному стеклу, тяжело дышал. Старушка-попутчица была рядом. Больше – никого. Она сначала шарахнулась от меня, руками замахала, а дед не заметил ничего: глаза закрыты, да и не в том он был состоянии.
Я извинился перед ним, спросил у бабушки, что нужно делать. Она успокоилась чуть-чуть, только смотрела во все глаза. Сбегал к киоску за теплой минералкой без газа. Отобрал у какого-то шкета с мороженым мобильник, на ходу вызвал «скорую». А он шел метрах в трех позади и ныл, что и сам бы позвонил, зачем руками-то? Руками-то зачем? И так противно это у него выходило, что я не выдержал, с разворота швырнул ему его липкий мобильник и спросил страшным голосом: «А ты не боишься, мальчик, что это заразно?» «Что заразно-то?» – спросил он и остановился. «А это…» – говорю и руки к нему протягиваю ладонями вверх. Он взглянул как на идиота и быстро, быстро удалился. Я гляжу на свою ладонь, а она как раньше… Все прошло. Даже линия судьбы осталась такая же – куцая… Сплошная «не судьба».