Когда Ивашка — о, есть у меня в том гадюшнике один верный человек — сказал мне, чтобы я немедленно сматывался из города, иначе — хана, я даже обрадовался, что у меня наконец появилась возможность приехать сюда именно сейчас. Ведь целый год, бывало, только и думаешь о середине июня. Потому что постоянно тебя достают, то те, то эти, то тем, то этим, то вообще неизвестно кто, неизвестно чем, а побед никаких не одерживаешь — понятно, чем себя чувствуешь. Вот и думаешь: ничего, придет пора — выскочу пулечкой в первый же вечер на пограничный причал и отчалю. Встречу кого-нибудь еще по дороге туда: как, мол, там? Да ерунда, отмахнется, нет судака, а сам на плече мешок прет! Вот уроды! Лодок уже в устье немерено — тягают. Тут уже сразу видно будет: на секуху, на рыбку или на хвост, можно даже из города салаки взять, чтобы там не бегать за ней. Каждый раз ведь одно и то же: клев есть — наживки нет — не ловят прибрежники, а живцов искать, так тоже известно: судак идет — уклейка куда-то девается, ищи ее; опять же лишнюю палку с собой тащить, червей где-то надо нарыть, булку не забыть или тесто делать, а терпежки-то не хватает, всю ж зиму мечтал! Но уже за пять, наверно, лет я так ни разу и не выбрался. С одной стороны, мне было понятно, что Ванятка не станет напрасно поднимать панику, однако, все бросить и спасаться бегством я посчитал бы неприличным. Но спорить с упрямой Анькой было бесполезно. Нет, я отнюдь не считаю себя храбрецом — не те года, да и кое-чему научились, — просто некая смутная уверенность, что пули, как правило, летают мимо моей головы, то есть кому суждено быть повешенным, тот не утонет, и наоборот, и потом: линии на ладони мне сулили долгую жизнь. Короче, я посмотрел в календарь и вспомнил, что означает середина июня.
В первый день все так и было. Я прибежал на пограничный причал с горстью салаки, которую привез из Питера, но тут оказалось, что без лицензии (Где их берут, у какого инспектора?) в лодке на реке лучше не показываться — новая власть, новые порядки, — оштрафуют или вообще чего-нибудь нужное конфискуют, доказывай потом, что ты не местный. То есть лови с берега. Солнце еще торчало достаточно высоко, с моря катила волна, прямо напротив, на фарватере, болтались всего две резинки, борт о борт, а основная толпа добытчиков маячила выше. Я вежливо поговорил с местным пограничным начальником, и он равнодушно кивнул: валяйте. Дрожащими руками я отрезал первые три хвоста, нацепил и закинул донки прямо с причала: одну повыше мужиков, другую прямо под них, а последнюю пониже — там где-то подводный уступ, но не попал, груз все несло и несло, и у меня размотало катушку почти до узла, метров, наверное, восемьдесят. Леска стояла вот так, чуть не вдоль старых свай, но там тоже глубина — метров шестнадцать. Короче, закинул и раскурил трубку. Обычно я беру на рыбалку махорку. Очень удобно — руки-то в рыбе, сигареты в момент изговняешь, и будет потом зажигалка вонять, а так черпанешь прямо трубкой и спичечкой — чирк.
Эх, твою мать! Наконец-то! — вздохнул я, чувствуя, как меня пробирает густая крепость, и оглянулся. Флюгер качается с запада на юго-запад, по российскому берегу прибой бьет, туча ползет на закат — к ветру назавтра. Даже не верится! Тогда потрогай песок, потрогай перила, спустись, опусти руки в реку, умой разгоряченную морду, потяни носом: это же дым коптильни ползет с рыбзавода! Поверил теперь? И пошло оно все остальное!
А мужики на резинках, между прочим, время от времени кого-то тягали. Мои же снасти пока абсолютно не работали. Ни одной поклевки — тихо, как в морге. Ну, ничего, заработают — не сейчас, так через час. Всю нервотрепку последних дней у меня как ветром сдуло, стал я завидовать тем мужикам, стал размышлять, что предпринять. До них было метров пятьдесят, они, видно, яму нащупали. Что ж, я туда не доброшу? Выбрал две снасти, проверил наживку и снова давай кидать. Раз кинул — не попал, сносит, два — то же самое, словом, увлекся так, что они мне оттуда пальцем крутят: ты что, рехнулся, убьешь ведь. А тут траулер с моря подходит швартоваться, я две эти донки вытянул, потому что иначе он бы мне их отрезал, глянул на третью и вижу мощный удар, потом второй. Ё-моё! Подбежал к ней, подсек и чувствую: кто-то сидит. Хороший! Посмотрел на часы — просто так, машинально — половина десятого. Стал выбирать, а там метров восемьдесят, кручу — упирается, черт, — пальцы с непривычки сводит! Тут его, главное, ото дна оторвать, вывести наверх. Палкой качнул, смотрю — пошло легче. И вдруг он мне метров за сорок ка-ак даст винтом. Солнце на контре, ничего не видно, только фонтан, — судак себя так на крючке не ведет. Кто ж это, думаю, такой? Да не ушел бы, а то ведь и не узнаем! Подвожу под причал и глазам не верю: вот это подарок! Рыбаки с траулера тоже увидели и кричат: угорь, угорь! Оказался на кило шестьсот, девяносто пять сантиметров — я мерил потом — и толстый. Ох и намаялся я с ним на причале — попробуй-ка такого угря в пакет затолкать, это ж зверюга! — народ просто подыхал со смеху. Да, а трубку я все это время сжимал в зубах — забыл про нее — и только потом сообразил, отчего так горько во рту. Скоро солнце село, дождик заморосил, мужики незаметно убрались с фарватера, и тут у меня покатило. Пока одного судака вынимаешь да отцепляешь, на другом удилище уже конец прыгает — только поспевай поводки вязать и хвосты цеплять. Впрочем, они быстро кончились, и я поехал домой. По дороге я заглянул на городской причал, а там народу с удочками — немерено. Как судак, спрашиваю, ребята, пошел? Да, что там судак, отвечают, тут на пограничном сегодня один угря поймал! Представляешь, шестнадцатого июня, в половине десятого! Где это видано?
А на следующий раз, это было уже восемнадцатого, потому что пока я купил лицензию, пока нашел салаку, пока катер на воду поставил, с мотором возился — все-таки пять лет провалялся без дела, я увидел, как моя птичка голая купается. Ей-богу.
Тогда, в устье, когда я случайно покосился на берег и увидел двух блядей, которые лезли в воду, она была какая-то синяя и скрюченная. Никак Бабайка, подумал я и вытащил монокуляр, чтобы убедиться. Я ее почему-то сразу узнал, хотя стоял на якоре довольно далеко — в самом конце старых свай — и бросал то вправо, на глубину, то влево, по урезу, и поклевки шли одна за другой — наверное, метрах в семьдесяти, причем я ее прежде никогда без одежды не видел. В заливе-то в июне вода — ноги сводит, но тут, в устье, между молом и остатками старых причалов — укромный огороженный пляжик — метров, наверное, сорок — с теплой речной водой. В речке-то, если судак, отметав, скатывается, всяко больше двадцати градусов, вот и повадились тетки. Придут, окунутся, поплещутся, а там сразу достаточно глубоко, не то что на большом пляже, и выбегают к своим полотенцам, не обращая на нас никакого внимания, будто мы не посторонние мужчины, а просто детали пейзажа, как деревья на том берегу и их отражения, как сваи и запах мазута — кого стесняться?
Вот холера, и чего ее принесло? — подумал я с некоторой досадой, потому что еще три дня назад она нас так достала, что мы не знали, куда от нее деваться. Впрочем, не столько меня, сколько Аньку, но все равно мне не хотелось бы, чтобы пакостные питерские разборки имели продолжение здесь, вот тут вот, где я сижу посередине реки, которая прямо на глазах превращается в море, где я охочусь в соседней среде на дивных перламутровых хищников с пустыми крокодильими глазами.