Она ему улыбалась оттуда, с берега. Похоже, ей нравились и этот внезапный дождь, и их шальная прогулка… И ему нравилось, хотя непонятно было, что же дальше, вот кончится дождь, и что?
Он поднялся с валуна и медленно направился к берегу. К улыбающейся Але за прозрачным занавесом дождя.
ДОЖДЬ (Продолжение)
Странные ребята эти городские – острые, вернее, остроугольные. Жестковатые – с усмешечкой, с прищуром, как же, столичные! Вроде бы просто с ними, а все равно не так, как со своими, местными. Все они понимают, обо всем поговорить можно, не только о всякой ерунде, которую обычно перемалывают на местных посиделках: кто с кем гуляет, кто с кем подрался и кому в морду дал, или о последнем фильме, который крутили в клубе или по телику – скучно!
Эти – другие. Может, поэтому и интересно ей. Новое. Приключением пахнет.
Приключения Аля любила. Но только, разумеется, не банальные. Нет, гордячкой она не была (с чего бы?). Ей действительно было неинтересно со своими. Ясно, что не ее это компания – все известно от «а» до «я», приелось. Она знала твердо, что после школы обязательно уедет в город – поступать в институт, правда, еще не решила, в Саратов или в Москву. А может, и в Питер, где у нее к тому же жила тетка. Здесь точно не останется. Решение созрело прошлым летом, когда здесь, у них, москвичи снимали кино. Ведь не кому-нибудь, а именно ей предложили… Ее это не удивило, что-то должно было произойти – она чувствовала.
Московские киношники сразу ее вычислили-выглядели. Хотя и кроме нее в селе девчонки есть хоть куда. Прошлым летом она почти каждый день была с ними на съемочной площадке. Роль была небольшой, но ведь роль: она собирала в поле цветы, да, васильки, ромашки… Сам факт. А главное, конечно, вся эта суматоха, кутерьма, крики режиссера, команды оператора, капризы артистов (она никого не знала, хотя открытки с портретами киноактеров собирала), пикники и капустники после съемок… Кто она им, этим столичным звездам или даже пусть не звездам, а все равно из другого, такого заманчивого, прельстительного мира? Но и про нее тем не менее не забывали, приглашали, мужчины даже ухаживали… Режиссер Стефан Гордеевич, вислоусый, седой, широкий в плечах, но по-молодежному в джинсах и ковбойке, шутил с мрачной улыбкой: «Смотрите, испортите мне девчонку – уволю…», а сам отечески приобнимал «ягодку» за талию и шептал на ушко: «Держись подальше от этих монстров, ничего святого…»
Аля же, приметливая, улавливала за постоянной игрой, флиртом, улыбочками и шуточками между артистами – отношения, достаточно серьезные и даже в чем-то, ей неведомом, драматические. Иногда подлавливала на себе не только липкие мужские взгляды, но и неприязненные женские, особенно когда Стефан Гордеевич оказывал ей внимание…
А он и домой к ним заходил, к родителям, Алю расхваливал, когда с отцом ее распивали принесенную гостем «Столичную». Мать для почетного гостя стол уставляла так, что тот потом только охал. Как же, кинорежиссер ведь, не абы кто… Знаменитость. А Стефан Гордеевич уверял, рюмку поднимая, что у девочки есть расположенность… Нет, он не говорит «талант», это дело очень серьезное и ответственное, до него расти и расти, трудиться и трудиться, но зернышко есть, если поливать и пестовать, то, может, и пустит росток, а там, смотришь, и расцветет, если от Бога. Но работать много надо, до седьмого пота, к трудной жизни готовиться, учиться. Пусть думает: время есть… А если решит, то вот его адрес в Москве, у него есть знакомые и в ГИТИСе, и во ВГИКе, можно будет попробовать…
А перед самым отъездом на прощальном банкете, где все перепились безобразно, режиссер взял ее за руку и увел на Волгу: ну их к лешему, не ведают, что творят… Сам он тоже, правда, был в сильном подпитии, багров лицом, возбужден, много и красиво говорил, но ступал твердо. Они выбрались на откос, сели в траву, он дружески возложил большую тяжелую руку на ее плечо, сжал жаркой ладонью. «Ах лепота! – любовался Волгой и золотистым бархатным закатом. – Вот где бы жить! Завидую тебе, девочка, юности твоей и свежести завидую, все у тебя еще впереди, и жить здесь хорошо, вдали от страстей и суеты. Вот где душе-то отдохновенье…» – и вдруг привлек ее к себе, так неожиданно и сильно, что она даже ойкнула, задохнулась…
Продолжение прекрасного порыва. Зов души.
Честно признаться, Аля чего-то в этом роде ожидала, даже готова была… к отпору, к смирению, к сопротивлению, к бегству, к гневу, к нежности, к равнодушию, к безумию, к наивности, к искушенности… Но к страху, который скует внезапно ее рано созревшее тело, она готова не была (сначала скует, потом отпустит). Как и к внезапной жалости к своему телу, которое давно ждало и томилось. Если б только как-то иначе. Ну чтоб все сразу и вместе – с небом, ароматом сирени или жасмина, или ландыша, с прозрачностью капелек росы и белизной ромашковых лепестков, с ласковостью лунной ночи…
Как было, так было.
Теперь же Аля чувствовала себя мудрой и опытной рядом с этими пижончиками, а на самом деле вполне обычными мальчишками, пусть и городскими. Ее мудрость и опытность были больше, чем она сама, и сейчас, вся облепленная промокшим до последней нитки и оттого полупрозрачным платьем, она словно со стороны видела и свое литое упругое тело, и скатывающиееся по лицу струйки, и прибитые волосы…
Ей нравилась эта игра, в которой роли пока еще не были распределены, но уже, кажется, намечались. Забавно, что она их различает, догадываясь о последующем, в ней уже зрела готовность – ко всему, хотя пока еще не очень внятная. Интересно, особенно когда чувствуешь, что ты как бы старше и опытней, когда тебе дана некая таинственная власть, – она это уже тогда, в степи, ощутила.
Впрочем, игра приняла несколько неожиданный оборот, Аля уже чувствовала, что зябнет. Сергей же, странный малый, все сидел на этом валуне в своем допотопном сером балахоне, который давно ему уже был не нужен и нм от чего не защищал, и ноги его в ботинках были по колено погружены в воду. Сидел и исподлобья смотрел на нее. Строго смотрел, что тоже было странно и не очень подходило к ситуации. Правильнее бы, если б он смотрел на нее зачарованно, влюбленно, самозабвенно, радостно, восхищенно, даже задумчиво, но только не строго. Впрочем, может, это и есть задумчивость, а вовсе не строгость?
Сцена, однако, была вполне кинематографическая, да и странность поведения Сергея, который, между прочим, сам пригласил ее на свидание, подкинув ей в окошко записку.
– Эй, – весело-недовольно сказала она. – Мы что, так и будем здесь мокнуть?
Сергей все так же задумчиво (или строго?) поднялся и, загребая ногами и полами балахона, двинулся к отмели. То, что он понял сейчас, его не столько обрадовало, сколько озадачило и даже огорчило: да, ему была дана минута свободы, она была прекрасна, эта минута, но подлинной легкости ему дано не было – и это грустно. Такой легкости, когда можно подойти к нравящейся девушке, ну вот хоть к этой и обнять ее, поцеловать в губы, ну и прочее. Для этого нужно было переступить некую преграду, почему-то неодолимую. Ключик же один, догадывался, – легкость.
Именно ее ему не хватало, чтобы обрести немедленно и все остальное. Чтобы все происходило само собой и получалось само собой, как идет дождь или плывут облака, растет трава и щебечут птицы… Чтобы не думать, и не сомневаться, и не опасаться, что твою руку сбросят, если ты ее положишь на плечо, или усмехнутся в лицо и спросят с холодно-насмешливым недоумением: ты чего?