Неужели не дано?
А только вот так, через это вечное опережающее отражение, в котором, как в разбитом зеркале, мир раздроблялся на мелкие кусочки и в каждом происходило то, что могло бы произойти, и уже невозможно было найти единственно верное, единственно безошибочное.
ВО ТЬМЕ
И приснилось ему.
То есть даже не приснилось, а вспомнилось – хотя как сон. Однажды отец, воспитывавший Сергея, как сам говорил, по-спартански, взял его в поход на байдарках (сколько ему тогда было?), куда ходил на каждые майские праздники со своими приятелями, тоже военными. Всего было три байдарки, а река, река – то ли Мста, то ли еще какая-то, не помнил точно. Они с отцом в отдельной, он впереди, отец, естественно, сзади, капитаном.
Всего похода он не помнил, но тот вечер и ночь второго дня почему-то запали надолго. Что-то они тогда задержались с привалом – то ли все никак места подходящего не могли найти, где причалить, то ли решили пройти побольше, чтобы назавтра к полудню закончить маршрут. Скорей всего сначала второе, а потом уже первое. Отец был эстетом, и место для лагеря всегда выбирал долго и придирчиво – чтоб удобно во всех отношениях, чтоб красиво, обязательно красиво – вечером посидеть над рекой, полюбоваться в тишине на клубящийся над водой туман…
Такой он был, отец. Для того и ходили, чтобы поближе пообщаться с природой. Другие давно дачи понастроили, грядки копали, сажали-растили, а он – на байдарках. Отец только усмехался на это недоумение: ему нравилось, что большинство так, а он – иначе, словно чем-то это ему льстило: вроде все уже перешагнули к старости, а он еще нет, еще держится, не берут его годы.
Плыли они и плыли. Потом пошел лесосплав, байдарки с трудом продирались, раза два или три приходилось обносить на себе, а приличного места для ночлега все не находилось. Они с отцом шли вторыми, то есть в середине группы, – отец подстраховывался: все-таки малолетний Сергей еще новичок…
Вроде было достаточно светло, сумерки опускались медленно, а потом вдруг сразу – тьма кромешная, в двух метрах не видно ни зги. Они почему-то повернули назад, где вроде бы берег был более подходящим для стоянки, без топляка (о красоте речь уже не шла), перекликаясь и аукаясь в темноте.
Сергей тогда сильно перепугался, хоть и был с отцом и его друзьями. Тьма была такая густая, липкая, что иногда казалось – он один, ни отца, ни спутников. Никого! И что сейчас обязательно что-то стрясется, непременно. Либо они наткнутся на какой-нибудь острый сук, который пропорет брезентовую обшивку байдарки, либо из затони выглянет какое-нибудь речное или лесное чудище, которое их сожрет или перепилит острыми зубьями-пилами… В общем, воображение разыгралось, да так, что он стал тихо так попискивать-поскуливать, как щенок, первобытное он в себе ощутил, в своем страхе, и так у него это хорошо получалось, так похоже, что скулил он все громче и громче, все упоенней и упоенней, находя в этом даже некоторое утешение (хотя поначалу старался, чтобы отец не слышал), пока отец наконец не возмутился: и долго он так собирается? Сразу стало стыдно: ему-то казалось, что никто не слышит, он-то экспериментировал, он в себе угадывал древние родственные голоса, родственные этой тьме, лесу, реке, воде… А его услышали, и не кто иной, как отец.
И вот теперь тьма ему вспоминалась – как снилась. Черное вязкое месиво, черная стена, вдруг расступавшаяся и пропускавшая в себя, а потом жадно смыкавшаяся за спиной, и можно плыть только на ощупь, но теперь он действительно один, отца рядом нет, и ему приходится самому справляться с легкой, почти невесомой байдаркой. Вперед, вперед, медленно, пытаясь хоть что-то разглядеть во тьме, но ничего так и не видя, кроме все той же клубящейся тьмы. И такая она необъятная, эта тьма, что сердце сжимается, как от тяжелого предчувствия.
В тот раз, слава богу, все обошлось: они, благополучно миновав топляк, выбрались-таки, пристали к вроде бы подходящему берегу (и как разглядели в темноте?). Сергей почти уже спал к тому времени, утомленный страхами и забыв про свой скулеж, отец его вытащил на руках, засунул в спальный мешок, и проснулся Сергей уже утром, когда солнце стояло уже довольно высоко. Потрескивал костерок, вкусно пахло кофе.
Но это было тогда, а теперь тьма продолжалась, он плыл, продираясь сквозь нее, но все равно что стоял на месте, как недавно на Волге, когда пытался добраться до лодки с Гришей и Робертом, определяя движение только по прилагаемым им самим усилиям.
Он удивлялся: как может сниться тьма? Как это может быть, если сам сон – тоже тьма, покой и тьма? Стоит только закрыть глаза. Стоит только… Но он их не только не закрывал, наоборот, старался открыть как можно шире, еще шире!..
ПОСТИРУШКА
Рубашка сначала набухала пузырем, обтекаемая вокруг прозрачными струями, как будто распускался цветок, потом Слава несколькими ударами ладони сминал его, заталкивал в воду, и тогда она, извиваясь как змея, уползала за бегущей искрящейся водой, – он ее ловил, тянул на себя – игра такая. Потом все снова повторялось.
Банькой называлось это бревенчатое строеньице на откосе между двумя пролетами длинной узкой лестнички, ведущей с откоса к Волге, с проемом без двери и двумя маленькими окошечками без стекол, а в остальном домик как домик, из толстых бревен, гладких и темных, возле задней стенки которого по широкому бетонному желобу струилась ледяная прозрачная вода. Ключевая.
Банька. Почему банька? Мыться здесь было невозможно – ни печки, ничего… Все распахнуто настежь. Только этот желоб с журчащей в нем водой и низенькая лавка. Тут не мылись, а стирали, – он видел, спускаясь как-то вниз. Приходили женщины с тазами и ведрами, наполненными бельем, исчезали в сумрачной глубине.
Славе тоже пора было постираться. Пришло время. Он всякий раз ощущал эту необходимость как неуют, как томление, как если бы нужно было от чего-то освободиться. От лишнего – может, даже не столько в одежде, сколько в себе. Что-то поменять. Начинало вдруг мешать, корябать, натирать, и сам себе начинал казаться тяжелым, неуклюжим, нелепым, тогда как мог быть прозрачным, светлым, хрустальным.
Чистота ассоциировалась с утренней голубизной весеннего, чуть дымчатого неба, с нежной зеленью только-только распустившегося, еще липкого листочка. Он не произносил этого слова «чистота», потому что оно, в общем-то, мало что выражало. Но ощущение было отчетливо, как разница между тяжестью и легкостью, жарой и холодом, шумом и тишиной. Откуда-то нагнеталось это чувство раздражающей тяжести – то ли от пропитавшейся потом, одеревеневшей рубашки, то ли от усталости (жара одолевала), то ли еще откуда…
С ним и в Москве такое происходило, но там он просто сбрасывал ношеное белье в ведро под раковиной, а сам забирался в ванну или подолгу стоял под душем, то под горячей, чуть ли не обжигающей водой, то под совсем холодной. Здесь же была Волга, а по субботам они мылись в настоящей деревенской бане с каменкой, которую предоставил им Николай, приятель Валеры. Но все равно чего-то недоставало, что-то требовало перемены, новизны, обновления…
Чаще всего это желание появлялось весной, но и не весной тоже. В разное время. И теперь он то же чувствовал, сидя над желобом и полоща в льющейся воде рубашку, которая становилась с каждой минутой все чище и чище.